На тихой Сороти
Шрифт:
В лесу родилась елочка,
В лесу она росла...
— Зина, хочешь один леденец с белым брюшком? — предложил Вадька. — Только один? Ах ты жадина-говядина!
— Два,— великодушно разрешил малыш.
— А спать ты думаешь, полуночник?
Нека,— отрицательно затряс Вадька головой,— буга не гонит.
Не говори «нека»! И что это за «буга»? Ты ж большой.
На кухне за столом сидели гости: Стеша, Эмма и дед Козлов. По обыкновению, пили чай из самовара. Увидев учительницу, бабка моя захлопотала:
— Степанида, чего сидишь, как на именинах? Долей самовар да
Прибежал бурый с мороза Ходя. Повесил на елку яркий бумажный веер. И тоже уселся за стол. За ним притопал Федя Погореловский в лаптях на босу ногу. Увидев Федькины красные лапы, бабушка всплеснула руками:
Охламон ты охламон! Пошто ж ты ходишь напробоску? Это для чего ж я тебе чулки шерстяныесвязала? В две нитки. Куда дел? Аль пропил?
Не,— сипло пробасил Федя,— не пропивал. Завалились куда-то...
Он подвинул к себе чашку чая и стал жадно пить. Бабушка в этот вечер была необычно весела. Подбоченившись, задорно сказала:
— Люди добрые, а пошто ж это мы сидим как на похоронах? Сват, ну-ка побрякай нашего «скобаря», а я попляшу!
Дед Козлов беспрекословно снял со стены старую балалайку (не знаю, как она оказалась в нашем доме) и забренчал плясовую. Бабка расправила плечи, расфуфырила сарафан, молодо поблескивая глазами, утицей поплыла по кухне:
Как дед бабку
Завернул в тряпку,
Поливал ее водой,
Чтобы стала молодой.
Анна Тимофеевна смеялась и глядела на мою бабку влюбленными глазами.
Проводив гостей и уложив ребятишек спать, бабушка вдруг расплакалась: деда покойного вспомнила, тревожилась о мамином здоровье. Как-то еще все обойдется, нешуточное дело — простреленное легкое...
Провожу Настеньку в санаторию и уеду домой,— сказала она.
Чего ты там забыла? Не езди.
Что ты, дитенок! Аль я бездомовница какая— кинуть хозяйство на чужие руки! И так загостилась. Да и, чай, колхозница. Работать надо.
Мало ты работала?
Ништо. Еще поработаю, пока силушка есть. Лен опять же лежит необихоженный. Трепать его надо, прясть да ткать. Да шерсть корзать. Валенки-то вон вам всем надобны. Кружева надо плести. Верная деньга. Поживу зиму. А то и лето, коли Тоня замуж не выскочит.
А она что, собирается?
К тому, дитенок, идет.
За Валентина, что ли?
Кабы за него, так и горя мало. Гляди, не выскочила бы за этого, что шелугу ногами гоняет...
За Петю-футболиста?
За него самого. Кажин день торчит под окнами, будь он неладен. А Валентин, бедный, мается. Давеча встречаю, спрашиваю: что ж ты это, миленок, к нам глаз не кажешь? Аль мы тебя чем разобидели, не приветили? Только ручкой вот этак махнул: извините, бабушка. И пошел своей дорогой. Жалко мне его.
— Чего жалеть? Небось другую найдет.
— Найти-то найдет. Как не найти. За такого мальца любая пойдет, да только.... а, да не наше это дело.
Мне вдруг стало очень грустно. Никогда раньше я не думала, что наша Тоня может выйти замуж и нас покинуть. Я так к ней привыкла, что даже представить себе не могла, что в один прекрасный день мы окажемся без Тони. Как же это
так? Ведь она же нас любит!.. И все этот Петя-футболист, чтоб ему ногу сломать!.. Девчат, что ли, в поселке мало? Пристал к Тоне как банный лист. А она и рада.— Неблагодарная! — неожиданно для себя сказала я вслух.
— Дитенок, за что ж ее корить? Не век же ей в чужом углу куковать. Пора своим гнездом обзаводиться. Ох, любовь, она зла...
— ...полюбишь и козла!..
Бабка засмеялась:
— Ив кого ж это ты уродилась такая языкастая? Неужто в меня? А, батюшки.
Уже засыпая, я опять вспомнила о Леньке Захарове. Где он? Что с ним? Вот навязался на мою голову...
В конце марта маму выписали из больницы, и она уехала в санаторий в город Пятигорск, о котором мы ничего не знали, кроме того, что в его окрестностях был убит на дуэли молодой Лермонтов. Только на этом основании моя бабушка считала Пятигорск злым городом и очень волновалась. Дочку она хотела проводить до самого места, но у нас не хватило денег.
Не успел отойти поезд — бабка. за карты и в слезы: сколько ни раскидывает — все идет пиковая масть. Так и проревела бы весь вечер, не приди дед Козлов.
Уселись земляки-приятели за самовар и начали мыть кости рыжему Прокопу. Оказывается, Прокоп ушел из дому неизвестно куда, вроде бы искать монастырь. Накануне напился самогонки. Развалил, раскатал по 'бревнышку новую пуню, спалил два омета соломы, прибил жену и отправился грехи замаливать.
Дед Козлов не жалел:
— Колесом дорога. Воздух чище.
Тоня усомнилась:
Да где ж он монастырь найдет? Теперь, поди, и нет ни одного.
Найдет, анчибал,— возразил дед Козлов. — А коли не найдет, сам какой ни на есть скит срубит в глухомани да и будет от миру спасаться. Ненавистник рода человеческого...
В этот вечер я поссорилась с бабушкой. Дед Козлов сказал, что райисполком решил подарить нашей школе запущенный монастырский фруктовый сад. А помочь привести его в порядок добровольно вызвался отец Троицкий, искусный,садовод.
Я возмутилась: . — Зачем нам поп?
— Что ж, по-твоему, поп — не человек? — рассердилась бабка.
— Человек, наверное. Да нам-то, воинствующим безбожникам, он зачем?
Умники,— заворчала бабушка.— Долой попов. Долой монахов. Так и рубят сплеча, непутевые.
Ты всегда за своих церковников заступаешься. А они —враги!
Так-таки все и враги? — усмехнулась бабка.
— Все до единого! — убежденно сказала я. — Тьфу ты, греховодница! Молчи лучше.
А я и так молчу.
Смолчишь ты, как же... — Бабушка еще долго ворчала. Жаловалась деду Козлову: — Сват, и. что ж это деется на белом свете? Гляди-ка: велик ли голик, а уже все прутья врастопырку. Ты ей слово — она два. А дальше что из нее будет?
Э, сватьюшка, брось. У нас свое, у них — свое. Не нам жить—им. Новое время — новые песни.
Бабка вдруг рассмеялась, махнула рукой:
— И то правда. Подогрей-ка самоварчик, языкастая.
Утром мы проводили бабушку на поезд. Укатила в свою Сергиевку моя беспокойная бабка. Не живется ей на месте: в деревне скучает без нас, у нас — по деревне. Вот и пойми...