На тихой Сороти

После суровой снежной зимы весна пришла ранняя, яростная. Уже к середине апреля на окрестных холмах почти не было снега. По крутым склонам, весело журча, текли мутные ручейки. Между ореховыми кустами синели подснежники. Всюду проклевывалась острая яркая травка. Поселок с утра утопал в солнечных лучах, в нежной сиреневатой дымке. Грачи на Святой горе лениво орали от зари до темна.

Шла четвертая школьная четверть. Приближались экзамены. На последнем пионерском сборе Катя-вожатая объявила, что если ни один пионер не останется на второй год и если мы наберем не менее семидесяти процентов «хоров» и «оч. хоров», нашей дружине присвоят имя Александра Сергеевича Пушкина. Это была немалая честь, которую кроме нас оспаривали еще две школы: Вороничская — на реке Сороти и Рождественская — на Великой. Обе эти школы вызвали нас на соревнование. Наступили такие напряженные дни, что мы и весны не замечали. И редко, совсем редко собиралась теперь наша теплая компания. Надя боялась экзаменов по арифметике, а потому заново решала все решенные в течение года задачи. Динка тоже углубилась в учебники и почти совсем не показывалась на улице. Вовка Баранов мне сказал: «Берегись, староста, наступаю на пятки! Держу курс на похвальную грамоту». И тоже засел дома. Я не боялась экзаменов, но уступить первенство не хотела никому, в том числе и Вовке, и тоже взялась за повторение. Одна Люська по-прежнему меня мучила, ехала на «удочках».

Председатель дружины Васька Мальков, как наскипидаренный, метался из класса в класс: лицо потное, рыжая шевелюра — дыбом, а зеленые глаза — как сверла. Взывая к совести несознательных «удочников», председатель произносил речи: укорял, убеждал, требовал, угрожал и. созывал учком через день. На последнем заседании учкома я отчитывалась за Люськин «неуд». Стояла как пригвожденная к позорному столбу и сгорала со стыда под осуждающе-насмешливо-сочувствующими взглядами членов учкома. А Васька на меня наскакивал, как драчливый рыжий петух, точно это не Люська Перовская, а я лично получила «неуд» по труду, подвела всю дружину. Ведь это же надо умудриться — схватить «неуд» по собственной дурости! Люська не приносит на урок труда иголку и тряпку: ей, видите ли, не нравится обметывать петли и подрубать носовые платки. А кому это нравится? Любой бы из нас.с удовольствием постучал молотком, но что делать, если по программе мы должны шить. Мальчишки и те шьют да помалкивают.

Я долго думала, как быть с Люськой. Отчитывать ее бесполезно. Сделает невинные глаза и начнет издеваться: «Я ж несознательная. И ты, как староста, должна меня перевоспитывать». Посоветовалась я с Катей. Придумали Люське наказание.

Три дня школьные художники, в том числе и наша Дина, после уроков закрывались на ключ в пионерской комнате: то ли совещались, то ли работали. Точно никто не знал. И даже ушлая Люська ничего не могла пронюхать.

В субботу на большой перемене в школьном коридоре на самом видном месте появилась карикатура. На большом листе ватмана была изображена в красках маленькая школа и огромный пучеглазый рак. Угрожающе шевеля усами-шпагами, рачище пятился от школы назад, а на его спине задом наперед, как Иванушка-дурачок, сидела нахальная девчонка, в синей юбке, со всклокоченными волосами. Подписи никакой не было, но ребята хохотали до упаду: «Люська! Это же Люська Перовская». А те, которые до сих пор не знали нашей Люськи, приходили в класс и спрашивали: «Покажите-ка ту, которая на раках катается».

Люська вначале храбрилась. Напала на меня: обозвала зубрилкой, задавакой, зазнайкой. А потом разревелась, Никто ее не утешал, а учителя не спрашивали, в чем дело. Как будто так и надо. Вечером она пришла ко мне домой и мирно попросила:

Сними картинку...

А я, что ли, вешала? Иди к Ваське Малькову.

Да ведь он же меня без соли съест!

А ты «неуды» не получай — он и есть не будет.

На следующий урок труда Люська принесла две тряпки и две иголки: как миленькая обметывала петли, и очень прилично. Она все умеет, коли захочет, но вот только захотеть ей трудно. Очень удивилась Анна Тимофеевна, когда Люська без напоминания одной из первых сдала тетрадку с домашним сочинением.

Теперь у нас «неуд» в дружине — чрезвычайное происшествие, или «чепе», как говорит Васька Мальков. Получил «неуд» — на середину школьного коридора, на глаза всей пионерской дружины, носом к носу .с председателем. Небось сразу вспотеешь. Оратор Васька-председатель отменный: «...мы, строители социализма, выходим на столбовую дорогу жизни, а ты нам палки в колеса?!» И все в таком же роде.

Накануне Первого мая Тоня затеяла великую уборку. Всю квартиру перевернула вверх дном: каждый утолок мыла, чистила и скребла. Вадьку с Галиной она прогнала на улицу, не велела им до обеда носа домой показывать. Я было тоже навострила лыжи,— ненавижу никакие приборки и уборки. Но улизнуть на сей раз не удалось. Тоня сказала:

Отбегалась, матушка. Пора и честь знать. Для начала чисто-начисто протрешь оконные стекла, а там видно будет.

Да ведь мне же надо к экзаменам готовиться!

Ничего, это твоим мозгам передышка,— съязвила Тоня. — Чего стоишь? Бери тряпку. Да гляди на улицу не ляпнись, неуклюжая. — Тоня стояла на табуретке, поставленной на обеденный стол, и с высоты распоряжалась, как командир перед генеральным сражением. Сама она приготовилась мыть горячим щелоком наш дощатый щелястый потолок.

Я прикинула в уме, сколько же в пяти окнах стекол,— пятнадцать. От такой арифметики у меня заныло под ложечкой. На целый день хватит. Вот тебе и выходной. А ребята, наверное, уже собрались на горе Закат. Ждут не дождутся. Ведь теперь только по выходным мы встречаемся по-настоящему. В будни ни поспорить, ни посмеяться как следует некогда. А и хорошо же сейчас на горе Закат! И наплевать, что даже в тихую погоду там ветрено. Зато как дышится! Внизу — поселок, точно на блюдечке: домики кажутся совсем маленькими, игрушечными. И, как крошечные самолетики, гудят над горой майские жуки: «ж-ж-ж».

Я сделала уже половину работы, когда к нам явился Виталий Викентьевич. Тоня проворно слезла с верхотуры и заулыбалась. Библиотекарь поклонился:

Бонжур, сударыня. Мне передали, что вы хотели меня видеть.

Да,— кивнула Тоня.— Хочу с вами посоветоваться по важному делу. — Она чуть покраснела.

Я обрадовалась: наклевывалась явная возможность улизнуть. И в самом деле Тоня вдруг сказала:

— Зина, сбегай-ка на Лысую гору, нарви хвощей. Мочалку сделаю, двери мыть. Да гляди у меня — живо!

Обрадовавшись, я кубарем скатилась с лестницы и помчалась к Люське. Люська выскочила мне навстречу, едва не сбив с ног, заблажила на всю улицу:

Ура! Летом в Тригорском будет пионерлагерь! Анна Тимофеевна назначена директором. Катя — старшей вожатой. А Васька Мальков...

Откуда ты знаешь?

Не веришь? Спроси у папы. Честное ленинское, не вру! Чур, я буду фанфаристом!

Да хоть барабанщиком. Мне-то что? Сбегаем на Лысую гору? Хвощей надо нарвать. Тоне на мочалку.

Люська согласилась не очень охотно. Ее распирало известие про лагерь. Хотелось удивить ребят, а тут иди и собирай хвощи.

Мы шли быстро. Люська ворчала:

Нужна мне твоя мочалка...

Не бубни, как колдунья. Мы живо.

Лысая гора была совсем близко. В нескольких шагах от поповской густонаселенной Тимофеевой горки. И была она и в самом деле лысой и очень крутой. На склонах всего несколько кустов боярышника вразброс, больше ничего. На круглой вершине голая плешь, Неинтересная гора. Ни грибов на ней, ни ягод, пи орехов. Одни хвощи, из которых местные хозяйки Делают мочалки для уборки.

Чтобы быстрее нарвать хвощей, на гору полезли врозь: Люська — справа, я — слева. Я докарабкалась до самой вершины, но не нашла ни одного хвоща, неужели все оборвали? Тоня не поверит.

И тут в десяти шагах от себя я увидела Захариху. Просвирня не лезла в гору, а кралась, втянув голову в плечи и поминутно оглядываясь по -сторонам. У меня мелькнула мысль позвать Люську. Нет, нельзя,— Захариху спугнешь. А меня насторожило не столко подозрительное ее поведение, сколько большая пузатая Захарихина корзина-кошелка, которая оттягивала ей руку. Грибов сейчас нет, ягод тоже, даже шишки еловые для самовара тут не водятся. Что несет Захариха? Куда? Я вспомнила строжайший наказ начальника милиции Дмитрия Петровича — не следить за Захарихой. Мы с тех пор и не следили. А как же быть сейчас?.. Я остановилась на самом крутояре, укрывшись за небольшим кустом. Будь что будет, но я послежу, куда это она направилась с тяжелой ношей...

Захариха вдруг, точно почувствовав неладное, повернула назад, и я охнуть не успела, как оказалась перед ней. Лицо Захарихи было страшно: белые, совсем какие-то нечеловеческие глаза, белые оскаленные зубы, белая пена в уголках красного рта. А больше я ничего не увидела и не услышала.

Очнулась я от нестерпимой боли. Закричала так дико, что не узнала своего голоса. Показалось, что мою правую ногу режут ножами и припекают раскаленным железом. Боль была короткой.

Я открыла глаза и попыталась пошевелить ногой. Услышала голос доктора Наума Исаича: