На той неделе: купить сапоги, спасти страну, выйти замуж

Ну вот, и на это лето я завела себе курортный роман. С художником, очень интеллигентно. Мило и ненавязчиво, и никто никому не обязан.

Но с Севкой и без всякого романа было интересно. Он знал кучу всего, водил меня гулять по Москве, показывая закоулки, каких я, прожив тут всю жизнь, и вообразить не могла, читал наизусть стихи Бродского и кормил в ресторанах.

Кроме того, он классно водил машину, вытворяя на своем видавшем виды голубом жигуленке такое, что и автогонщикам не снилось. Как-то, когда на Москву обрушился июньский ливень, все движение на улицах остановилось навсегда, метро не ходило, а я опаздывала на электричку – ехать на дачу, он довез меня с моего Ленинского проспекта до Ярославского вокзала за полчаса. Для этого он всего-навсего ехал всю дорогу по тротуарам. Электрички, что характерно, тоже уже не ходили, но я об этом почему-то не пожалела.

Православный, глубоко верующий, – и при этом чистой воды еврей. Именно он во многом открыл мне глаза на христианство, хотя я-то как раз крещена во младенчестве. Диссидент и антисоветчик. Демократ и скандалист. В общем – чудо в перьях. Но мне с ним хорошо. Он такой же безумный, как моя работа, да и сама я недалеко от этого ушла. Поэтому отношения у нас приятные и легкие. До невесомости. Из-за нее Севка и в обычное-то время трудно уловим. И вот теперь, пожалуйста, – пропал среди танков.

Мой поезд доехал до «Тушинской», вываливаюсь вместе с толпой из подземки, озираюсь по сторонам. Тут, на окраине, признаки крушения мира совершенно отсутствуют. На площади возле метро толпятся люди, ломятся в автобусы, покупают сигареты в киосках. Во двориках играют дети, сквозь витрину стекляшки-гастронома видна очередь за колбасой. Обычный летний день.

Прихожу к Ляле. У них в гостях какой-то малознакомый тип, я его видела где-то в компании, но имени не припомню. Настроение у всех мрачное, но наплевательское, вроде: «Плюнь, обойдется, живы будем – дальше проживем, вон, в магазин колбасу завезли, все ничего». Но сквозь эти отговорки местами прорывается тихая истерика. Хотя внешне все в полном рассудке.

Пометавшись по крошечной комнатке, тесно заставленной мебелью, я как-то заражаюсь всеобщим призрачным спокойствием, сажусь наконец, набираю Севкин номер. Опять никого.

И тут звонит Катька, еще одна наша подружка, живущая в самом центре, на Садовом кольце, напротив американского посольства.

– У нас тут танки, Белый дом, штурм, отбили, Ельцин на танке, Боннэр на баррикадах!

Почему-то именно упоминание о Боннэр вздергивает меня – хотя бы ясно, где надо находиться приличным людям.

– Ребята, поехали! Надо туда!

– Сиди, сумасшедшая! Куда ты одна попрешься?

– Поехали все вместе!

– Сиди!

– Что-что, а насидеться я теперь успею. Поехали!

Но они все вместе затыкают меня, мы начинаем звонить куда-то еще, слушать радио, смотреть очередной балет в телевизоре. Обстановка медленно накаляется, подымается, и я вместе с ней.

Мужики предлагают мне расписать пулю, и я было соглашаюсь, чтобы занять чем-то голову, но уже на второй сдаче понимаю, что карт не вижу, и вообще не могу. Бросаю карты, встаю. Мужики пытаются меня удержать, я срываюсь на визг, прибегает из кухни Ляля, кричит: «Оставьте ее в покое!», я хватаюсь за сигарету, нервно курю, и вдруг – о, чудо! – дозваниваюсь Севке.

Он абсолютно спокоен, как удав. Будто спал дома весь день и только проснулся.

– Что, что-то случилось? Почему у тебя такой голос? Ах, ты об этом? Ты приезжай, тебе просто выпить надо.

Пожалуй, в этом он прав. Я собираюсь к нему. Ляля не хочет отпускать меня в таком заводе, а мужики не хотят выходить из дома, и после недолгих споров я все-таки еду одна. Тут и ехать недалеко – три остановки на метро.

Уже на выходе из метро, в вестибюле, на стенке висит небольшая листовка, около нее толпится человек двадцать, возня, шум... Женщина, плача, что-то выкрикивает, по лестнице спускается наряд милиции.

Напуганная всем этим, до Севкиного дома я бегу бегом. Он открывает мне дверь, сам все в том же невозмутимом спокойствии. Говорит что-то в телефон, долго-долго. Я сижу, рухнув, на галошнице в прихожей, пытаюсь вклиниться в разговор, чтобы он уже заметил меня, чтобы рассказать ему о том, у метро, и обо всем прочем тоже...

Наконец он вешает трубку, смотрит на меня сверху вниз долгим взглядом.

– У тебя истерика, прекрати немедленно. Пошли на кухню, я тебе выпить налью.

Мысль о водке в такую минуту отвратительна, но я послушно иду за ним, послушно глотаю, даже не закашлявшись, жгучую прозрачную жидкость из протянутой рюмки. Через пять минут мне действительно становится легче. Я членораздельно излагаю увиденное. Севка молча обувается, берет свою драную вельветовую куртку, и мы идем к метро.

Там уже все тихо. Возвращаемся домой. Я рассказываю о событиях дня, он – о том, как продирался в Москву с дачи окольными путями. Попутно греется какой-то ужин, мы накрываем на стол и честно пытаемся есть, но у меня кусок не лезет в горло, и я даже не вижу, какой именно это кусок. Вообще-то Севка, несмотря на свою ненормальность, очень вкусно готовит, и я страшно люблю у него кормиться, но сегодняшний день отбивает все привычки.

Время к девяти, и Севка включает в комнате телевизор – смотреть программу «Время». Я с детства ненавижу советские новости, но тут иду, как примерная, к телевизору по первому сигналу позывных.

Там сначала – пресс-конференция, мерзкие серые морды, трясущиеся руки, резиновые слова. Прямо завыть хочется. Морды нагло заявляют, что да, они отдают себе отчет в совершении военного переворота, и что мы теперь все пойдем дружными рядами прямо к коммунизму, для чего будут созданы все условия.

И вдруг после этого, куском, врезкой, – Белый дом, баррикады, толпа народу и Ельцин. И он говорит, что ни фига, все это незаконно и, граждане, надо бороться. После этого мы с Севкой самопроизвольно понимаем, что надо немедленно ехать туда. Я готова бежать, как есть, но умудренный Севка велит мне захватить термос с кофе, наготовить бутербродов и взять сигарет.

– Люди там полдня стоят, а еще ночь впереди.

Потом он, оглядев меня критическим взглядом, молча лезет куда-то в шкаф и выдает свои драные джинсы. Я судорожно натягиваю их в ванной. Теперь все. Мы едем на баррикады.

Ехать решаем на метро. Прямая линия, и о машине потом не думать. В вагоне почти пусто, все совершенно тихо, как и обычно в поздние часы. На выходе из «Баррикадной» (о Господи, вот ведь вечное название-то) наблюдается слабый людской поток. Неуверенный, негустой, но все же. Вливаемся, втягиваемся на площадь перед Белым домом. Толпа присутствует.

На мой взгляд, она довольно большая, но я вообще боюсь и не люблю толпы, для меня и двадцать человек – много. Севка, старый демократ, презрительно шепчет: «Это не толпа...» Горят костры. Там и сям кучками навалены какие-то перевернутые скамейки, железные трубы, куски бетонных бордюров. Баррикады...

Вокруг стоит несколько танков, но они украшены трехцветными российскими флажками и – «вроде, наши». Народ их не боится, кто-то даже залезает на броню и беседует с солдатиками.

Пытаемся выяснить обстановку, но никто толком ничего не знает. Среди людей много поддатых, да, собственно, и мы ничем не лучше. Но в целом все довольно спокойно. Периодически кто-то начинает что-то вещать через матюгальники. Иногда громко включается трансляция «Эха Москвы». Передают сообщения из «Склифа» о том, что там полностью готовы к действию реанимационно-токсикологические бригады. Значит, наверное, ожидается штурм с газовой атакой. Становится как-то нервно.