На троне в Блабоне

— Э-э, все равно что Кошмарку кнутом повернуть вспять… Болтовня на ветер! Сегодня суббота, канун розыгрыша Большой Лотереи, Вечер Примерки! — фыркали сердито. — Вы пойдете с нами? Мы всю эту липу насквозь знаем, а все-таки пойдем, есть на что посмотреть.

— Одна очередь чего стоит! Все сокровенное из людей так и прет наружу! Истый цирк!

— Я с вами. Все, о чем говорите, чертовски интересно, вроде и знаю Блаблацию, а на каждом шагу спотыкаюсь…

Я пытался объяснить им, чем занимаюсь, как пишется хроника. Сопоставить события легко, но этого мало, хотя и очень важно; необходимо выяснить, почему история развернулась так, а не иначе, кто выпихивал актеров на сцену и дергал за веревочки, включал или гасил прожекторы, дабы направлять внимание толпы… И каков был расчет, потому что этот некто выигрывал там, где проигрывал весь народ.

— Больно уж все изменилось со времен войны с Тютюрлистаном. А ведь нам удалось ее вовремя предотвратить.

— Да, все переменилось, — хором признали парни.

— Мы тут все самые толковые. — Узелок с гордостью задрал нос. — Если уж следовать отцам, пусть никто нас не волочет в ошейнике. Мы не бульдоги!

— Только не говорите плохо о собаках! У них-то остались верность, умение любить, что люди совсем утратили.

— Любовь за миску жратвы по милости хозяина.

— За мозговую кость, — презрительно фыркнул Узелок.

— А я знал собак благородного сердца, они и в голод не ушли от хозяина, не оставили его. А насчет продаться… так из вас каждый может сделаться своим собственным Иудой, предать все, что вчера считал самым сокровенным, отречься от тех, кем восхищался, издеваться над теми, кого любил… И только в глубине своей совести знает, за сколько предал, сколь нищенскую получил плату.

— А это не про нас, — возмутились все разом.

Помолчали. Догорающий костер стрелял искрами, то и дело вспыхивал петушиный гребешок пламени, и лица отливали медью.

— Вы молоды, не знаете законов жизненного торжища, вам кажется, преодолеете любую преграду! В этом сила молодости, но сколь часто помыкают ею хитрые старики. По-отцовски приютят под своим крылом, опутают обещаниями, похвалами, молчать вынудят. Да, испытание еще ждет вас.

— А мы не из тех, кто бежит на первый свист, — начал Узелок. — Видали мы таких, уверенных в своих силах, — лезли на верх башни, на балкон, где заседал Совет банщиков, Людей Чистых Рук. Эпикур играл на трубе: „Молодых да проницательных — в Совет, а то смельчаков маловато!“

— Ну и что же, у смельчаков не было шансов?

— Было, чересчур много… Люди смотрели на них доброжелательно, напутствовали: „Парни, наверх! Скажите им, как тут внизу у нас обстоят дела. Правду, да без бюрократических манипуляций, заглушающих плач и отчаяние победными маршами!“

— А победы-то не было и нет! Нетути!

— Так вот, в Праздник Лестниц молодежь испытывает свои силы. Выставляются высокие, узкие связанные лестницы до самого балкона, где заседает Совет. Посмотришь вверх — голова кружится. Парни вызываются испытать свои силы под горячие аплодисменты. Только поставит такой смельчак ногу на первую ступеньку, сверху предупреждение: „Не с той ноги начинаешь! Смени ногу!“ Разницы никакой — смельчак уступает, вместо левой правую ставит на ступеньку. Сверху опять указание: „Да не с этой! Спятил, что ли? Смени ногу!“ Вот парень и топчется на месте, пока не истекает отведенное время, и уходит под всеобщий смех и свист. Так и приучили к послушанию. Всякую уверенность убили, дарованную молодостью. Подбегал другой — не упустить бы своего шанса… Не слушал указаний с балкона, смело лез наверх, все выше и выше по качающейся лестнице. Лицо сосредоточенное, смотрит только вверх, далеко ли до балюстрады, до пустых кресел в Совете для таких, как он, смельчаков. Толпа затаила дыхание. Сверху площадь будто вымощена головами. Только бы не упасть… Еще одно усилие, а ноги дрожат от напряжения. Парень, пока лезет, клянется: послужу тем, внизу, всеми своими знаниями, всеми силами, и это его окрыляет. Еще чуть-чуть — и конец…

И вдруг… вверх уходят две длинные жерди, а перекладины держит в охапке Директор, наклонясь над балюстрадой.

„Вот они, ступени, паренек, — у меня! От меня их можешь получить, заслужить послушанием, покорностью вымолить. Меня не перепрыгнешь, обо мне всегда помнить надо! Прими сие в расчет!“ Снизу не видно, как Директор грозит пальцем и отечески улыбается.

И смельчак, молодой, чуть постарше нас, слезает несолоно хлебавши, ступает наконец на землю, а она качается под ним, будто лестница. И стал смельчак уже не тот, каким был, когда так дерзко взбирался вперед и выше! Многому научили. Прикидывать, а может, и видеть, что да как. А раз начавши, рассчитывать… Предал нас, наше поколение.

Все примолкли, задумались.

— Неужели люди думающие заслуживают только осуждения? — Узелок обратил свой вопрос подернутому пеплом зареву, туманным водам Кошмарки, огромным кустам ивы и ракитника; их золотая листва в сумерках начинала светиться собственным светом и все шептала что-то неустанно, шептала, осыпаясь на высохшие лохмы водорослей, принесенных летним, на Ивана Купалу, паводком.

— Высоко замахнулся — с фигой вернулся. — Один из пареньков, смахнув тонкую струйку дыма, подсунул мне под нос кулак с большим пальцем между средним и указательным, кукиш, по распоряжению министра финансов тисненный на кожаных кружочках, заменивших золотые талеры королевства Блаблации.

Сделалось тихо-тихо, только плеснула большая рыба, схватившая ночную бабочку, привлеченную отражением огня в воде. В кустах на берегу потемнело, а на быстро исчезавший красный краешек солнца можно было смотреть не щурясь.

— Пора идти. — Я поднялся с остывшего песка.

Мы долго отмывали руки в склизкой воде, черпали ее пригоршнями и заливали уголья, притаившиеся под пеплом. Ребята провожали меня к столичной стене, спрямляя тропинки под ливнем листвы.

— Предпочитаю обойти караульных, — ворчал я, с трудом поспевая за Узелком. — Начнут спрашивать, откуда да куда. А мой последний адрес — камера в замковых подземельях, ожидал приговора.

— Какая статья? — со знанием дела спросил паренек.

— Заговор против властей. Нелегальный переход границы. Отравление колодцев, поджог города и еще парочка не столь важных преступлений.

— Могли схлопотать болташку.

— Мог, конечно. Люди на площади только и думали, как бы получить кусок веревки на счастье. Если завтра разыгрывается лотерея, понятно — веревка им на счастье понадобилась.

— А все же вас выпустили… Небось наобещали кой-чего, свалили вину на других и при свидетелях умыли руки, — с недоверием допрашивал парень, сожалея об откровенных разговорах.

— Друзья спасли. Бежал. По правде говоря, я скрываюсь.

Мы молчали, шли очень быстро. Темнело. Заходящее солнце багрянцем окрасило высокую кирпичную стену вокруг города, верхушки башен и крыши домов окунулись в отблески огня, пульсирующего на туче.

— Людишки вовсе ошалели с этой лотереей. Кое-кто накупили билетов на все сэкономленные деньги, любой ценой выигрыш им подавай, да не что-нибудь, а КОРОНУ.

— С той поры как в министры финансов угодил мой знакомец цыган Волдырь, бывший директор цирка Финтино, затея с лотереей попахивает явным надувательством… Хотя поговаривают, будто не один выиграл…

— Что да, то да! Королевскую карету шестериком, ложе с балдахином, разные ценные вещи, даже произведения искусства, конфискованные у здешних ремесленников, купцов, богачей за невыплаченные подати… Таким способом легко достаются вещички, которым завидовали, тяжелым трудом таких вещичек владелец билета никогда бы не приобрел. А тут счастливый номер — и дело в шляпе. И шансы у всех равные. Только больше всего рвутся заполучить Корону! Понимаете, о чем людишки размечтались — поуправлять страной им грезится.