На тройках

Где-то вдали на селе кончалась обедня. Звуки праздничного колокола доносились сюда вместе с ветром. Уже несколько верст отъехали от этого места, а все еще время от времени казалось, будто в воздухе разливаются звуки колокола. Это гудел лес тихим ропотом; но, гудя, он стоял строго, как великан, не трогаясь ни одним сучком, и только боковые сосны и ели качали укоризненно головами, точно стыдя ветер за его проказы с молодыми елками. И ветер стихал, словно пристыженный. Тогда снег сыпался спокойно и ровно на землю, и было очень тихо вокруг, пока опять не поднимался ропот и придорожные деревья опять не начинали своих споров с капризным ветром.

– Завтра будем под Пермью!
– уверенно говорил Панфилов, видя, как мчатся по гладкой дороге шустрые вятки.
– Авось каким-нибудь чудом Тирман застрянет в пути!..

Впереди уже открывался простор. Леса кончались с их таинственным гулом, суровостью и гладкою дорогой.

На просторе снег сыпался иначе, чем в лесу, и ветер гулял беззаботно по широкому полю, дуя то вправо, то влево - как вздумается.

Миновали станцию, где отняли вяток и дали русскую тройку, для которой понадобились снова и кнут и брань...

Проехали еще станцию, где старый татарин, он же староста, умел выпивать не переводя духа столовый стакан водки - всегда на панфиловский счет. И на этот раз Панфилов не отказал ему в заведенном обыкновении, только просил дать ямщика получше.

– Не беспокойся, бачка, хорош будет!

И дал совсем пьяного, который свалился на первом лее ухабе, так что Бородатову пришлось держать его за кушак целую станцию. Панфилов выходил из себя от досады и бранился без устали Но ямщик, покачиваясь на облучке, весело вскрикивал на тройку, не признавая себя пьяным, хотя вожжи валились из рук, и глаза едва глядели, и голос был похож на мычание.

– Н-но! Но!
– мычал он, стараясь поднять руку, на которой болтался кнут.

На всяком ухабе он страшно перегибался: спина валилась назад, голова тянута вперед, и весь он, казалось, расчленялся по суставам, а ухабы были на каждом шагу. Несмотря на это, ямщик все бодрился и все кричал: "Н-но!" - и упрашивал Бородатова не беспокоиться и не держать его за кушак, уверяя, что для него это дело привычное.

Моросил снежок. Лихо катили сани, поскрипывая полозьями, весело покрикивали ямщики, и на далекое пространство разносился говор колокольчиков.

Начинало уже вечереть, когда путники пообедали на одной из станций и торопливо тронулись дальше Грязное небо делалось все сумрачнее и как будто опускалось все ниже и ниже.

Мелкий снежок закрутился быстрее, гуще и вдруг повалил хлопьями. По деревьям, окаймлявшим дорогу, пробежал ветер, взвыл на минуту и умчался неизвестно куда; потом опять загудел где-то сбоку, и кинулся вверх, и перепутал все снежные хлопья, которые так и шарахнулись от него под ноги лошадям.

"Плохо дело!
– подумал Матвей Матвеевич, прислушиваясь к гуденью ветра.
– Неспроста гудит".

И ветер точно гудел неспроста.

В его песне слышалось что-то зловещее, словно он явился предвестником вьюги, или, по тамошнему наречию, буры. Он бегал больше понизу и, опередив повозки, дул прямо на них, подметая снег под ноги лошадям, которые с трупом добежали до следующей станции.

Войдя, никто против обыкновения не крикнул смотрителю- "Лошадей!" Все молчали и не знали, на что решиться.

– Скверная погода!
– сердито вымолвил Панфилов, садясь на диван.
– Того и гляди, метель!

– Главное дело, к ночи!
– поддакнул Бородатов.

Остатьчые поглядели в окошко и ничего не сказали.

За окном сильно стемнело, хотя было еще не поздно.

– Так как же, господа?
– спросил Панфилов, оглядывая всю компанию и не зная, на что решиться.

Среди общего раздумья и тишины вдруг где-то жалобно-жалобно запищал ветер, таким тоненьким голосом, точно муха, попавшая в паутину.

– Придется ночевать, должно быть...

Никто не возражал. Все глядели в разные стороны, и все были невеселы.

– В третьем году вот так же, - сказал Сучков, - мы остались, а игнатьевские приказчики поехали на авось! Ну, и поплатились: всю ночь плутали. Некоторые доехали до станции, одного насилу оттерли, а другого вытащили из повозки закоченелого... что за удовольствие!

Все повесили головы. Блуждать до утра под метелью никому не хотелось.

– Господа, я, по совести, не могу вас пустить, - вмешался в разговор смотритель, седенький старичок, стоявший тут же в дверях.
– Переночуйте лучше; за ночь погода уймется, и с богом! А то долго ли до греха? И волков здесь у нас много, целыми стаями ходят.

При этих словах Кротов машинально ощупал в кармане револьвер... Положение было тягостное, натянутое, и молчание долго не прерывалось, пока сучковский приказчик, перетрусивший еще на той станции при первом ветре, осмелился проговорить, запинаясь на каждом слове:

– Помилуйте-с .. куда же ехать?.. Изволите ли видеть, вьюга очень сильная... с дороги собьешься...

Все в душе с ним были согласны.

– А там, говорят... волки-с голодные...

– Конечно... конечно!..
– в раздумье соглашался Панфилов, после чего приказчик, видя, что дело идет на лад, продолжал уже с большею уверенностью:

– Что за беда! И всего-то потеряли бы какие-нибудь сутки-с!

Это неосторожное слово сразу испортило все, и Панфилов вскочил.

– Сутки?
– ужаснулся он и даже попятился от приказчика, точно тот поднял вопрос об его чести.
– Чтоб я потерял сутки? Да вы с ума сошли!.. Лошадей, пожалуйста!
– решительно заявил он смотрителю и затем обратился к Сучкову.

– Вам как угодно, а мы поехали!

Поднялся шумный говор. Все встали, все говорили.

Смотритель пробовал успокоить, но принужден был в конце концов распорядиться о лошадях.

– Я тридцать лет езжу, бог милостив!
– возвышался над всеми голосами голос Панфилова.
– -Не первую метепь выносить! Едем, господа, нечего медлито! С богом, в дорогу!

И первый решительными шагами направился к выходу. Его воодушевление сломило и разогнало общую робость Все перекрестились и последовали за ним; только смотритель, провожая их, неодобрительно покачял токовой.

На дворе был сущий ад. Ветер с визгом к ревом пригибал чуть не до земли молодые деревья; в мглистом воздухе крутился снег, шарахаясь летучими массами вправо и влево.