На тройках

– Доедем, ямщик?
– твердым голосом спросил Панфилов.

Тот отвечал, не смущаясь:

– С этакими седоками - бог милостив!

Все уселись, крепко запахнувшись. Прокричали голоса, зазвонили колокольчики, и повозки, едвд отделившись от станции, погрузились во мрак.

Часа уже два прошло, как покинули станцию.

Лошади бежали, часто спотыкаясь. Ямщик гикал на них и взмахивал рукавицей. За чепчиком повозки злилась "епогода, и тоскующий ветер неотвязчиво лез под фартук с нытьем и нетерпением; то справа, то слева забегал он и, казалось, вот-вот ворвется, но отставал и силился вновь догнать и, догоняя, хлестал сзади по крышке или опять скучал где-нибудь около. Мрак и вьюга были кругом; ни неба, ни пути, ни бугров - все смешалось в муть, которая бестолково крутилась... Сиротливо делалось на душе. Колокольчик звонил неугомонно, точно плакал, как голодный младенец, и все вокруг плакало на разные голоса. Было похоже, что в природе пропало что-то очень нужное и дорогое, за которым во все стороны полетели гонцы, под страхом смерти старавшиеся найти пропажу по чьему-то велению. Рыскали понизу, взлетали высоко к небу, кружились на одном месте, аукались и, очумев со страха, оплакивали свою горькую участь. И где-то тут же открылся над ними палевой суд: миллион писцов бойко шуршали перьями по бумаге, а гонцы разносили экстренные приказы и тащили когото на казнь. Глухо звучала с одной стороны победная музыка, а с другой - доносилось тихое похоронное пение...

Еще тоскливее делалось на сердце... Живая сила разгулялась в поле; все жило своей особенною, непонятною жизнью - и вьюга, и поле, и взбаломученные хлопья снега, и только кони, люди да колокольчики замешались сюда ни к чему, как лишние гости на чужой праздник.

Ехали все тише и тише. Колокольчик вздрагивал и стонал, но не заливался, как раньше, беззаботною песней.

Лошади пошли шагом.

– Да, ну! Дьяволы!
– раздался сердитый окрик, точно сквозь стиснутые зубы, и следом за тем щелкнули резкие удары кнута.
– Вытягивай!..

Лошади потянули недолго изо всей силы и вскоре остановились, тяжело дыша. Слышно было, как кнут много раз врезывался в их спины, но повозка стояла на одном месте.

– Что такое?
– спросил Бородатов, высунувши голову.

Однако ничего не мог разглядеть, кроме мутного вихря, который тотчас же влепился ему в лицо и хлестнул по глазам. Лошади стояли, понурив головы, и вздрагивали от беспощадных ударов. Ветер свистел в хвостах и гривах, шуршал по крышке и по оглоблям; с невероятною злостью он дул прямо в глаза; разыскивал малейшие лазейки и сквозь двойные шубы пробегал по груди и ногам. Все присмирели, все думали одну общую думу: как быть?.. В темноте перед глазами прыгали и носились снежные призраки, и ужас бессилия охватывал душу.

– Что, ямщик?
– спросил заискивающим голосом Панфилов.

Ямщик, который с кнутом в руках ходил отыскивать дорогу, вырос вдруг из мрака как привидение и, подойдя к повозке, сказал, не слыхав вопроса:

– Нету пути.

– Да ты поезжай, голубчик, как-нибудь; авось выберемся на дорогу.

– Где выбраться!.. Ишь темень-то, хоть глаз выколи!..

Да и бура разыгралась на диво.

– А ты все-таки поезжай, милый! Авось, как-нибудь...

Ямщик, что-то проворчавши, уселся покрепче и потом, хлопнув рукавицами, подобрал вожжи. Лошади рванули было вперед, но под полозьями намело кучи снега. Долго бились, напрягая все силы, чтобы стронуть с места повозку, и, наконец, поехали шагом.

А вьюга разыгрывалась все пуще. Какая-то сила с шумом и свистом мчалась поверху и вдруг упадала вниз и пробегала дальше понизу, кувыркаясь и жалуясь.

– И дернул нас черт поехать в этакую погоду!
– удивлялся Кротов. Насмерть озяб!.. Даже лошади не идут.

Действительно, повозки опять стали. А ветер метался по полю, кидаясь в разные стороны; то вдруг он затихал и плакал, то вдруг набрасывался с бешенством на повозку и стучал по ней словно кулаками, желая выворотить наизнанку чепчик, который весь тресся под его напором.

Вдруг где-то вблизи послышался мрачный аккорд, резкий, звучный, постепенно переходивший в протяжный вой.

Лошади захрапели. Не было видно, однако, прыгали они или нет, но только колокольчики зазвонили часто, бестолково, тревожно, и повозки дернулись сильно назад, а ямщик, слезший было на землю, бросился как угорелый в повозку и закричал:

– Волки! Волки!

Кротов высунул голову. Сквозь мрак и вьюгу глядели на него зловещие точки, горевшие фосфорическим блеском.

Трудно было определить расстояние - не то они были около, не то вдалеке, но они вспыхивали тут и там и, казалось, росли и приближались. Порывы ветра, дергавшие повозки, на всех наводили ужас.

– Пошел!!
– вдруг закричал Кротов, напрягши весь свой громовой голос, и вслед за криком раскатился неожиданно выстрел.
– Трогай!.. Гони!.. кричал без устали Кротов, оглашая простор то голосом, то выстрелом.

Опасаясь беды, Сучков тоже пробовал кричать ему:

"В небо стрелять! Кверху! В волков не надо!" - но своего голоса он не слыхал даже сам.

Свист кнутов и крики слились с общим гулом. Обезумевшие от страха лошади напрягли последние силы, и повозки тронулись, ныряя по ухабам и разворачивая перед собою сугробы снега. Выстрелы между тем сыпались один за другим; их зловещий рокот прорезывался сквозь стоны вьюги, и страшная ночь становилась еще страшнее. Встревоженные тройки, храпя и косясь, бежали наудачу вперед, без пути, еле переводя дыхание, и зловещие огоньки отдалялись и многие потухали... Уже несколько верст отъехали повозки, уже давным-давно исчезли огоньки, а лошади все бежали, фыркая, спотыкаясь и насторожив уши. Они бежали без направления и от усталости чуть не падали; наконец, измученные, тяжело дыша, остановились сами.

Было черно вокруг. Вьюга не унималась.

– Взглянуть бы, Матвей Матвеевич, нет ли кабака близко: сами остановились!
– посоветовал Бородатов.
– Лошади на этот счет понятливы.

– Чего кабак!
– сердито возразил ямщик.
– Тут и кабаков нету.

Однако он слез и пошел куда-то.

– Поищи, нет ли дороги!
– крикнули ему вслед.

Ямщик вскоре вернулся.

– Ни зги не видать, - сокрушенно сказал он, подходя к повозке.
– Какие тут кабаки! От города далече, - кабаков не бывает.

– Так где же мы стоим?

– А кто-е знает, нету пути! Ишь какая метель, - разве что видно... Всю ночь плутали; чай, скоро светать начнет.

Бородатов полез за часами и, испортив десятка два спичек, наконец разглядел: было около пяти.

– Ночевать, что ли, будем?
– спросил ямщик.

В его голосе слышалось раздражение. Он и сам не знал, что теперь лучше: ехать ли неизвестно куда, или остаться.

Кони еле дышали, измученные долгою, тяжелою ездой.

– Не далеко до света, - сказал на это Панфилов, тоже колеблясь: без пути и направления ехать казалось ему безрассудно, но было жутко и ночевать под метелью.

Ямщик несколько раз крякал, как крякает русский человек только в самые затруднительные минуты, когда бывает невыразимо досадно, но не знаешь, чем помочь горю, или за что приняться, или хоть кого обвинить в этом, и даже не находишь ни одного надлежащего слова, чтобы выразить им свою грусть. Покрякав, ямщик опять удалился и долго совещался с товарищами. Те так же, как и он, крякали и чмокали и ходили искать дорогу.

– Ин быть по-божьему!
– сердито решил ямщик, возвращаясь к повозке. Значит, до света!

Он еще поворчал, хотя слов его уже не было слышно...

О чем-то громко спросили с другой повозки, но он прокричал в ответ что-то бранное. Опять раздался окрик... Ямщик только махнул рукой и сердито прошептал себе в бороду:

"Все одно! Что ж теперь будешь делать!.."

Выходил искать дорогу и Кротов, но возвращался ни с чем и на вопросы Матвея Матвеевича отвечал коротко:

"Темнота!" Наконец, все успокоились и замолчали. Прислушалась вьюжная песня, ухо привыкло к ее скучной музыке; завернувшись поглубже в доху, становилось уже безразлично, воет метель или нет. Ноги начали остывать. Усталая спина отдыхала после долгих ухабов. Клонила дремота... Снег порошил по повозке, улегаясь на крышку; под ноги лошадям наметал ветер целые кучи, которые все росли и возвышались, а крутящаяся муть все еще не светлела, продолжая ныть и напевать свои долгие похоронные песни, и ветер все метался по полю, задевая за верхушки повозок...