На узкой лестнице (Рассказы и повести)

Евгений Александрович прищурил глаза и плотно сжал губы.

— Отец, Соммерсет Моэм говорил: лучше быть лысым, чем носить завитой парик.

— Да плевать я хотел на твоего Моэма, — взорвался старик. — Ты меня цитатами не пугай, ишь, научился.

Александр Матвеевич был человеком добрым и покладистым, однако иногда в разговоре, что называется, взбрыкивал и вел себя так, словно бросался в атаку. Он повысил голос:

— Я тебе говорю о том, что ты молод! Я тебе говорю: ты теряешь гибкость! Ты можешь сломаться!

— Ну, это еще посмотрим. Когда сломаюсь, тогда и будем говорить.

— Тогда будет поздно.

— А почему я должен сломаться? Ты знаешь меня. Когда мои одногодки бренчали в скверах на гитарах и ударяли за прекрасным полом, я бегал не к ним, а в библиотеку. Я за книгами сидел до одури, я учился. Ты сам знаешь, кое-что я постиг. Это не хвастовство. Подчеркиваю: кое-что… Но и это образовало какой-то фундамент. Я не ветвь, и мне вовсе не обязательно сгибаться под тяжестью, допустим, снега, чтобы потом распрямляться вновь.

— Не кипятись, не кипятись…

— Я не ветвь. И какой есть, таковым буду до конца дней. Я не ворую, не беру взятки, не вступаю в денежные отношения с посторонними, не вхожу ни в какие группировки и дело свое знаю. Что еще надо? Все остальное предусмотрено в инструкциях. Впрочем, инструкции я к слову… Мы учим, мы не заполняем сосуды — мы зажигаем факелы.

Александр Матвеевич смотрел на сына с удивлением. Вот и все, и возразить ему нечего, и тревожно от его деловитости. Может, она вся такая, молодежь, пошла?

— Жалоб-то хоть нет пока? — круто повернул он мысль.

— Кто его знает? Пока вроде бы спокойно. Да потом, ты же знаешь, объективность…

— Странное дело, — перебил его Александр Матвеевич, — мы ведем такой разговор, словно десять лет не виделись. — И на лице его появилась непонятная гримаса: то ли он хотел улыбнуться, то ли сморщился от боли.

Евгения Александровича словно током ударило — так сильно и глубоко он вдруг почувствовал страдания отца, что ужаснулся собственной черствости, этим ненужным рассуждениям, нелепому в этих стенах пафосу.

— Прости, отец.

— Пустое. Я, наверное, слишком стар и потому плохой тебе советчик.

Когда Евгений Александрович уходил из больницы, он еще раз увидел Веру Ивановну и поблагодарил ее. Что и говорить, сделано действительно большое дело и для него, и для отца. Вон как ожил старик: попросил принести ему в следующий раз малосольных огурцов. Да! Теперь наверняка все будет хорошо.

И Евгений Александрович произнес дружелюбную, но ни к чему не обязывающую фразу:

— Случится бывать в наших краях, Вера Ивановна, заглядывайте непременно. Я ваш вечный должник.

…Пришлось поговорить с Букатьевым — местной знаменитостью. Такие люди обычно бывают до поры малозаметными, пока не пробьет их звездный час. А наступает он, как правило, когда ближние отрываются от земли и возносятся на сверкающее облако.

Прежнее руководство, конечно, знало свое дело. Все шло спокойно до той поры, когда все почувствовали необходимость давать интервью, и все от достигнутых успехов ходили окрыленные и даже здоровались друг с другом с особым значением. И почва под ногами казалась незыблемой, и все любили друг друга и свято верили во всеобщую любовь, необъятную, почти что космическую.

Итак, его фамилия была Букатьев, он преподавал. К нему подошло начальство и попросило одному студенту завысить балл. Букатьев балл завысил, но за услугу попросил трехкомнатную квартиру.

Квартиру он не получил, но шуму наделал достаточно. Таким людям уготовано в свой звездный час исполнить роль спички. И вспыхнули большие деревья, и горели они, весело потрескивая…

А Букатьев ходил гоголем. Он останавливал кого придется и говорил: подумать только, чего мне это стоило! Так вот, он и Евгению Александровичу нашел возможность сказать об этом:

— Представляете, чего мне это стоило! Чуть было сам не ушел из родного дома.

И услышал в ответ, к величайшему изумлению:

— А в чем же дело? Уйти никогда не поздно.

Букатьев подождал, пока взгляд его обретет подобающую твердость.

— Ну, знаете ли, если вы это серьезно… В мои-то годы… Я не Лев Толстой.

— Да, вы разные люди, — серьезным тоном сказал проректор.

Он в упор смотрел на длинного, худого, нескладного человека, у которого были длинные руки, широкие от природы кисти, видимо, крепкие пальцы. Эти пальцы надежно брали за горло. А природа, по всей вероятности, задумывала их, чтобы удобней обхватывать кирпичи и строить дома, детские садики и Дворцы культуры. А ведь была в жизни пора, когда ему можно было сказать об этом, и, может быть, жизнь его тогда сложилась бы достойней.

Грустно от всего этого, и в голове опять стоят навязчивые строчки:

…просиял над целым мирозданьем, И в ночь идет и плачет уходя.

Валентина Алексеевна из редакционно-издательского отдела позвонила по внутреннему телефону необычно рано — еще не было и девяти часов.

— Когда можно увидеть вас, Евгений Александрович? — спросила она взволнованным голосом, даже забыв поздороваться.

Евгений Александрович взглянул на часы.

— Приходите сейчас.

В кабинете было пасмурно. Евгений Александрович подошел к окну и до конца раздвинул шторы. Волга была затянута сизой дымкой, санного пути вообще не видно.

Странными стали русские зимы. Куда подевались морозы, куда исчезли знаменитые непроходимые снега? Даже старики, если что и помнят, то смутно и зыбко. А когда Ломоносов пробирался в Москву на учебу, землею владел снег, да какой еще — ни пешего, ни конного было не видать. Ни деревеньки, ни городка, ни ближайшей церквушки…

Через несколько минут появилась Валентина, но пришла она не одна, а с какой-то женщиной. Проректор сразу же отметил: где-то он уже встречал эту женщину. Минуточку! Да! Больница, регистратура, белая снежинка Вера Ивановна. Сейчас ее трудно узнать: она в темных одеждах, и это значительно изменило ее внешность. Евгений Александрович увидел, что она далеко не молода, как ему показалось в первый раз.

Он приветливо улыбнулся, указывая на стулья.

Валя была явно встревожена. Она не стала говорить первые, общие вступительные фразы, не поинтересовалась игриво, каким образом размножаются кактусы, она торопливо сказала:

— Вот, Вера Ивановна к вам, С Александром Матвеевичем все в порядке.

— Да, — вступила в разговор Вера Ивановна. — Александр Матвеевич у вас такой мужественный человек. Вы знаете, просто поразительно. Когда надо было гнойники срезать, а это, знаете, без обезболивания… все так кричат… А он — ничего, только зажмурился.