На узкой лестнице (Рассказы и повести)

Евгений Александрович побарабанил пальцами по столу и посмотрел в окно, в сизую водянистую муть. А в душе нарастала тревога: неспроста этот ранний визит.

— Вы не беспокойтесь, — сказала Вера Ивановна. — Каждую свободную минутку я забегала к нему. Я даже сегодня уже звонила. У него сейчас все хорошо.

— Спасибо, — только и сказал Евгений Александрович.

И почувствовал он вдруг необходимость тут же, немедленно, сказать ей что-нибудь доброе. Но Валентина опередила его:

— Мы тут с Верой Ивановной, — но осеклась, потому что увидела, как стали вздрагивать губы Веры Ивановны, как необычно заблестели, наполнившись влагой, глаза ее, как она прикусила нижнюю губу, но сделать с собою уже ничего не могла и разрыдалась.

— Вера Ивановна, что с вами? Успокойтесь! В чем дело? — засуетился Евгений Александрович.

Он было поднялся, отыскивая взглядом графин с водой, но Валентина остановила его успокаивающим жестом:

— Евгений Александрович, у нее беда.

— Что за беда?

— У нее сына выгоняют из института.

— За что выгоняют? Из какого института?

— Из нашего. За драку.

Евгений Александрович сел, нащупал в кармане носовой платок, чтобы протереть очки. Кое-что до него стало доходить.

— А я и не знал, что ваш сын в нашем институте.

И тут Валентина стала зачем-то оправдываться:

— Вы простите, что мы к вам без предупреждения. Я подумала: может быть, так даже лучше. Хотя, может быть, и надо было предупредить. Но парень такой хороший. Вы даже представить не можете, какой хороший.

Вера Ивановна вытирала глаза и кивками подтверждала слова Валентины.

— Та-ак… А что за драка? Суть драки?

— Понимаете, Евгений Александрович, — начала объяснять Валентина. — Там все очень сложно. Но, в общем, трое напустились на сына Веры Ивановны.

— Значит, избили трое одного?

— Да не совсем. Он сопротивлялся, и те трое тоже сильно пострадали.

Евгений Александрович уже понял, о чем шла речь. Действительно, несколько дней назад в одной из аудиторий была групповая драка. По всем четверым словно молотилка прошлась. Когда он с ними разговаривал, они вели себя дерзко. Ну, что ж, раз не дорожат институтом, было решено отчислить их.

— Что же вы предлагаете? — спросил Евгений Александрович, уже с тоскою предчувствуя ответ.

— Только вы один можете помочь, — прошептала Вера Ивановна, и вновь по ее щекам покатились слезы.

Евгений Александрович вдруг ощутил такую же внутреннюю боль, как тогда, в первый раз, в больничной палате у отца. Но чужая боль — есть чужая боль, и ей, к сожалению, можно только сочувствовать.

Он хотел сказать этой милой, доброй, заботливой женщине, что, увы, ничего тут не поделаешь: закон для всех одинаков. Что нельзя для кого-то делать исключение — это несправедливо по отношению к другим. Человек обязан отвечать за свои поступки. Но после продолжительного тяжкого молчания он произнес:

— Даже и не знаю, Вера Ивановна. Возможно, тут от меня мало что будет зависеть.

И Вера Ивановна, и Валентина ничего не говорили, и Евгений Александрович почувствовал необходимость сказать что-то еще.

— Во всем нужно тщательно разобраться. Поймите меня: я человек в институте новый.

— Евгений Александрович, — горячо воскликнула Валентина. — Надо помочь. Просто надо. В институте десять тысяч студентов. Что, все десять тысяч лучше? Все прямо кристальные? А тут за себя стоял. Что, в конце концов, мужик он или не мужик?

Она сама растерялась от своей горячности.

— Я обещаю вам, — сказал проректор, — лично во всем разобраться. Самым серьезным образом во всем разобраться, — и, мучаясь от сознания, что делает что-то стыдное, добавил неожиданно для себя: — Может, что-нибудь придумаем.

Вера Ивановна пустилась благодарить его, а он, кивая ей, думал об одном — как бы побыстрее выпроводить их из кабинета.

Ну и положение, черт возьми…

Проректору было тридцать восемь лет, и судьба его пока что складывалась удачно. Когда он был помоложе и чувствовал еще не пройденную, необозримую дорогу впереди, ощущал свое движение вперед и способность оставить вмятины следов, он любил говорить: «Если наша жизнь сложится скверно, не будет на нашем пути великих открытий, мы сможем найти утешение в свой последний час в том, что не совершали поступков против своей совести. Мы будем радоваться этому».

А годы — словно равнодушные корректировщики. Не пройденная, не тронутая еще никем дорога по-прежнему уходила за горизонт, а сам горизонт все сильнее затягивался дымкой. Да и дорога тоже теряла четкость границ, становилась как будто бы шире и шире, а это никогда не приводило к хорошему.

Приход Веры Ивановны и просьба ее окончательно вывели Евгения Александровича из равновесия. Прекрасный финал принципиальной независимости…

Евгений Александрович вспомнил, как было однажды летом, наверное, дней через десять-пятнадцать после приказа о его зачислении. В институте стояли горячие дни — принимали вступительные экзамены. В длинных коридорах редкостная тишина. Торжественность чувствовалась во всем, даже в осанке преподавателей, в той значительности, с которой они обменивались мнениями (вот уж, поистине, каждое слово на вес золота).

…Евгений Александрович зашел в одну из аудиторий. Экзамены принимал незнакомый ему математик; он был кругленький и розовенький весь, словно питался только сливками, а умывался — молоком. Он, видно, долго дожидался ответа от абитуриента, но, судя по всему, напрасно. Парень с широкими крутыми плечами тоже сидел розовый. Набычившись сидел, но явно не желал сдаваться.

Было в его взгляде, во всей его фигуре что-то такое, что Евгений Александрович не мог пройти мимо, и только потом, некоторое время спустя, понял: от парня веяло спокойной уверенной силой, которая не привыкла сдаваться. Евгений Александрович пододвинул свободный стул и некоторое время наблюдал за парнем.

— Во-от, — сказал преподаватель и тяжко вздохнул.

Евгений Александрович не разделил его печали. Он спросил парня:

— Давно из армии?

— Два месяца как, — ответил парень.

— Сам откуда?

— Из села. — Он поднял голову и доверчиво посмотрел на Евгения Александровича. — Учил, учил, вроде все нормально, а вот забыл.

— Мало занимались.

— Да и так все ночи аж до утра, и сразу в поле. На весь день. Жатва. А колхоз-то свой, как же иначе…

— А строителем быть хотите?

Парень ответил не сразу.

— Еще бы…

— Вот видите, — сказал проректор экзаменатору. — Я думаю, из него хороший строитель получится.

И парню:

— А вы уж не подкачайте. — И встал.

После экзаменов цветущий кругленький преподаватель остановил в коридоре Евгения Александровича и сказал ему посмеиваясь:

— А вашему про-те-же я поставил четверку.

— Моему протеже?

— Да. Тому, из деревни.

— Это не протеже, это просто абитуриент.

Но толстячок не поверил Евгению Александровичу.