На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950

Вскоре после моего возвращения в главный лагерь туда прибыла новая партия пленных из Восточной Пруссии, от которых мы узнали о капитуляции. Большинство из вновь прибывших были не солдатами, а простыми крестьянами (то есть воевали в фольксштурме. — Ред.). Абсолютное большинство этих людей совершенно не было готово к такой насильственной эвакуации, поэтому большая часть из них не прожила и нескольких недель.

Эти люди привезли с собой леденящие сердце рассказы о том, что русские захватчики вытворяли с местным населением. Поскольку я сам был свидетелем преступлений немецких оккупационных войск на территории России, я готов допустить, что здесь в чем-то есть и наша вина, однако мне показалось, что русские отплатили нам с лихвой. (Русским солдатам было трудно сдержать себя в Восточной Пруссии после того, как они освобождали сотни селений на Смоленщине и в Белоруссии, где взрослое население (женщины и старики) были сожжены заживо, а колодцы были забиты телами убитых детей (обычная практика немцев и их пособников). Однако до подобного русские не докатились, а бесчинства преследовались командованием, вплоть до расстрелов. Напомним, что немецким солдатам в 1941 г. разрешено было совершать любые преступления. — Ред.) Как мне рассказали, каждая женщина или девушка, попавшая к ним в руки, была изнасилована. Когда я позволил себе усомниться в этом, один из пленных, прежде владевший небольшой фермой под Кенигсбергом, со слезами, которые катились у него по щекам, рассказал мне свою собственную историю. Как он говорил, его жена имела несчастье быть миловидной женщиной, а его дочь, которой было двенадцать лет, имела несчастье выглядеть взрослее своего возраста. Вся семья ужинала, когда пришли русские солдаты. Они поставили хозяина к стене и заставили смотреть за тем, как они насилуют его жену. Потом семеро русских обратили внимание на дочь. Самого фермера выдернули из дома и отправили вместе с колонной военнопленных в Смоленск. Прошло несколько недель с тех пор, как с его семьей случилось несчастье, и все это время он не промолвил ни слова. Теперь же он вновь заговорил со мной, поскольку я имел неосторожность усомниться в очевидных фактах. На следующий день этого человека нашли мертвым. Он лежал в бараке на своей соломенной подстилке, служившей ему постелью. Причина смерти была простой: он просто не хотел больше жить.

Ежемесячно очередная партия выздоровевших и выздоравливающих отправлялась из госпиталя обратно в лагерь. В составе очередной такой большой группы из примерно ста пятидесяти человек оказался и я. Нам пришлось несколько часов просидеть перед лагерной оградой, прежде чем охрана снизошла до того, что позволила нам войти. Затем последовал медицинский осмотр, где каждая человеческая особь либо поступала в одну из многочисленных рабочих бригад, либо отбраковывалась из-за дистрофии, полученной в результате недоедания (о чем почему-то делалась запись «ОК»). Дистрофия означала, что человек совершенно не годен к работам, слово же «годен» вовсе не было эквивалентно американскому выражению «О’кей». Однако «годный» человек тоже был истощен. Я так и не смог определить точное значение такой пометки. По поводу меня было принято решение, что я не смогу работать, пока не получу достаточного питания и не окрепну, поэтому меня и определили в категорию «ОК». Причиной была не столько болезнь, которую мне недавно довелось перенести, а избиение конвоирами в госпитальном бараке. Та экзекуция сильно сказалась на моем организме: я до сих пор сплевывал кровью.

Прошло почти четыре месяца, пока меня не перевели из бараков с пациентами категории «ОК» в третью рабочую бригаду. Официально рабочий день длился летом восемь, а зимой — шесть часов. Но русские, в некоторых случаях очень пунктуальные, если им было это на руку, с легкостью нарушали любые правила. Нас отправляли в город в составе «бригады» численностью примерно двести человек под охраной шести конвоиров, и никто не вел учета нашего рабочего времени. Работа была тяжелой: мы строили здания, перетаскивали тяжелые камни, мешали цемент. А то, что нам предлагалось в качестве еды, было практически несъедобно.

Те, кто был постарше и поопытнее, стали продавать или выменивать инструменты и материалы на еду. Когда пропажу обнаруживали, они жаловались с самым покаянным выражением на лице:

— Инструмент отняли местные гражданские рабочие. Что я мог поделать? Я всего лишь пленный, и если бы я попытался возразить, меня бы избили.

Эти истории звучали настолько правдоподобно, что какое-то время в них верили. Но правда открывается всегда. Охранник поймал одного из пленных на месте преступления во время продажи инструмента. В качестве наказания его сначала сильно избили, а потом направили в лагерь под арест. Кроме всего прочего, процедура наказания включала в себя значительное урезание пайка виновного на три дня. Но несмотря на это, подобные «бартерные сделки» продолжали совершаться как ни в чем не бывало. Работая на строительных лесах, я часто замечал, как мои коллеги украдкой тащили куда-то охапки железных прутьев, банки или ведра с белилами, цемент и гвозди. Учитывая дефицит стройматериалов, им не составляло труда найти покупателя на все это среди гражданского населения. Оплата производилась продуктами, табаком или деньгами. Наблюдая за всем этим сверху, пребывая в полной безопасности, как бог с Олимпа, я мог от души оценить весь комизм ситуации.

Мне вдруг снова, до зуда в пятках, захотелось на свободу. Вскоре я и сам принял участие в этих махинациях, но с гораздо более важными целями, чем сиюминутная выгода. В течение восьми дней я торговал деревом и всем, что попадет под руку, и собрал достаточно денег, которые пригодились бы мне в моем предприятии. На следующее утро, не сказав никому ни слова, я просто ушел с рабочего места и отправился через весь город на железнодорожный вокзал. Пленные тогда работали поблизости, поэтому мое присутствие здесь не могло вызвать ничьих подозрений, если только я не стану в открытую садиться в поезд.

Я спрятался за сараем на запасных путях, откуда наблюдал за тем, что происходит на вокзале, при этом сам оставаясь незамеченным. Очень быстро я узнал, что один из товарных поездов направляется на запад, в сторону Бреста. Когда по царящей вокруг суматохе я определил, что состав вот-вот отправится, я скользнул между вагонами и подготовил себе укрытие, закрепив толстую доску между корпусом и пружинами одного из вагонов. Здесь я мог пролежать сколько угодно долго, не боясь, что меня обнаружат, как в прошлый раз.

Паровоз несколько раз трогался с места и снова останавливался, но, наконец, мы двинулись в путь. Поезд «двинулся» в том смысле, что он начал движение, а я — в том, что упал со своей доски на землю. В отчаянном броске между колесами мне удалось вернуться на свое место. И тут я вдруг увидел сапоги железнодорожной охраны по обоим краям платформы, которые оставались все дальше позади по мере того, как мой поезд отходил от здания вокзала. Мне было холодно и неудобно, а моя «плацкарта» была очень ненадежной, но главной моей заботой было узнать, куда же все-таки движется поезд и я вместе с ним. Мы успели совершить уже так много крутых поворотов, что я не мог быть уверенным в том, что меня не привезут в Сибирь.

Я вздохнул с облегчением, когда понял, что мы доехали до станции Орша. Во время войны, в окончание которой я все еще не мог поверить, эта станция была крупным железнодорожным узлом, центром отдыха и переформирования войск. Мы простояли там примерно два часа, и все это время я лежал на спине и вспоминал, какой была Орша при немецкой оккупации. Затем мы с характерной для товарных поездов медленной скоростью двинулись дальше; состав несколько раз останавливался без видимых причин, и каждый раз я думал, не была ли вызвана очередная неожиданная остановка начавшимися поисками пленного, пропавшего в Смоленске.

После наступления темноты остановки сделались еще более частыми. Опасаясь простыть насмерть или оглохнуть из-за шума колес, я на четвереньках прополз в вагон, где и заснул, удобно устроившись на бревнах, которые оказались внутри. На этот раз я сам проснулся на рассвете, не дожидаясь ярких огней станции, и снова вернулся в свое убежище между вагонами.

Когда состав подходил к Бресту, мной вдруг овладела нерешительность. Наступил критический момент. Если мне удастся миновать охрану и попасть в Польшу, то мои шансы вернуться в Германию значительно возрастут. Меры безопасности в Польше станут не такими строгими, к тому же здесь многие не любили русских. Возможно, эти люди помогли бы мне. В таком городе, как Варшава, мне наверняка удалось бы избавиться от цепкой хватки Красной армии (после того как в ходе подавления Варшавского восстания немцами (1 августа — 2 октября 1944 г.) погибло около 200 000 варшавян, а город был полностью разрушен, нашего унтер-офицера, несомненно, ждал «теплый прием». — Ред.). Интересно, поедет ли поезд дальше? Или будет лучше, если я покину вагон, прежде чем состав дойдет до станции? Никто не мог подсказать мне, как быть дальше.

Так и не сумев прийти к определенному мнению, я все же решил, положившись на случай, идти до конца и остался в поезде. Когда мы остановились, я понял, что пока все шло в мою пользу: поезд двигался в сторону границы. Об этом свидетельствовал и тщательный осмотр вагонов. Русские солдаты ходили надо мной то туда, то сюда. Они перекрикивались друг с другом, тыкали штыками и обстукивали все подозрительные места, но так и не заметили моего убежища. Когда они ушли, я закрыл глаза и вздохнул с облегчением, не в силах поверить в свою удачу. Один гудок, толчок поезда, короткий перегон — и мы будем в Польше.

Но моим мечтам снова не суждено было осуществиться. Позади солдат, проверявших вагоны, шел сержант, должно быть, командир подразделения, контролировавшего движение через границу. Мое сердце застучало все глуше и глуше. Делал ли кто-нибудь до меня попытку спрятаться под вагоном между колесами и намерен ли сержант лично продолжить поиски? Когда он подозвал своих подчиненных, мне показалось, что русский назвал мою фамилию. Возможно, было получено распоряжение, что больше не один поезд не переедет границу, пока меня не отыщут? В моей голове проносились фантастические версии, одна глупее другой.