На войне я не был в сорок первом...

— Постой, Леша, — просит она. Смотрит на меня внима­тельно-внимательно. Наконец говорит: — Павлик рассказывал, что Виктору очень понравилось твое стихотворение. Он всегда носил его с собой. В комсомольском билете. И в последнем по­лете оно тоже было с ним... Комсомольский билет Виктора пе­редан в ЦК комсомола. А листок с твоими стихами Павлик взял себе. На память о Викторе...

В эту смену я работал без перекуров. Я вынимал из своей «бормашины» одну деталь за другой. Я просверлил столько девяток, сколько раньше не удавалось мне никогда. Даже Во­ронок с его виртуозной сноровкой в эту смену отстал от меня.

Мы шли в общежитие поздно вечером. И опять и опять го­ворили о войне. Люди, настоящие люди погибают сейчас, защи­щая Родину... Они гибнут ежедневно, ежечасно. Они не гово­рят громких слов. Они отдают свои жизни.

— Пора нам бежать, — сказал Сашка. — Сухарей у нас до­статочно. Шоколад есть...

Он осекся, глянул на меня настороженно.

Да, Виктора нет, а шоколад, подаренный им, лежит в це­лости и сохранности. Почему вещи бывают долговечнее лю­дей? Почему нельзя придумать для летчиков, да и для всех бойцов, такую защиту, чтобы ей не были страшны ни пули, ни осколки? Разве не под силу это ученым?

Сашка смотрит мне в лицо, кашляет и говорит:

— Письмо я получил от своего отца. Бодрое письмо. Сооб­щает, что скоро погода переменится. Понимай, мол, Сашка, пра­вильно. Я так понимаю, что скоро полетят эти фашисты вверх тормашками с нашей советской земли. И тогда, Лешка, ты до­станешь свою тетрадь с названиями немецких городов. И мы будем записывать эти города десятками, сотнями будем за­писывать эти проклятые города! А может, и брать их будем? Почему бы и нет? Примут же нас в конце концов сыновья­ми в какой-нибудь полк? А сейчас, брат мой, давай-ка зай­дем в библиотеку. Надо книги обменять. На фронт такие нужно взять, чтобы каждому красноармейцу было интересно по­слушать.

Таким Воронка я еще не видел: глаза — твердые, губы упря­мо сжаты. Весь он как натянутая струна — не по-воронковски серьезный, строгий. Словно вдруг старше меня стал на несколь­ко лет.

... Люблю библиотеки. Люблю запах свежей типографской краски, люблю рыться на полках, отыскивая книгу, которая на­учит жить, научит быть добрым, смелым, честным.

И «Как закалялась сталь», и «Чапаева», и «Овода», и книги Гайдара читал и перечитывал я с трепетом, волнуясь за героев, гордясь ими, стараясь перенять у них все лучшее, светлое, бла­городное.

Спасибо тебе, книга, что ты с детских лет вела меня по жизни, как верный, испытанный друг. Спасибо вам, библиоте­кари, что вы изо дня в день увеличивали число моих друзей.

Нашу библиотекаршу звали Анна Егоровна. Сухощавая, ма­ленькая, словно девочка. Из-под толстых стекол очков смотре­ли близорукие глаза, которые казались беспомощными. Анна Егоровна лет тридцать работает в библиотеках. Она знает все о своих читателях.

Сегодня она заметила мои заплаканные глаза. Увела за перегородку, сухариком угостила, словно пятилетнего малыша. Я, конечно, не взял этот сухарик: он ей и самой пригодится.

А на полках с удовольствием покопался. Воронок, не удо­стоенный этой чести, долго дожидался меня за барьерчиком. Я выбрал книг шесть. Три Анна Егоровна мне оставила, а три опять на полочки положила:

— В другой раз прочтешь, Лешенька. За ними ведь очередь. Вот такая она, Анна Егоровна. Даже училищному поэту больше трех книг не дает. Словно догадывается, что мы соби­раемся увезти их с собой на фронт.

Старательно вписывает Анна Егоровна название книг в мой формуляр. «Чапаева» вписывает и «Как закалялась сталь», и гайдаровскую «Школу». И с удивлением говорит, по-мате­рински глядя сквозь толстые стекла очков:

— Ты же совсем недавно их перечитывал. Что за фантазия у тебя в голове?

— Это он для меня берет, — заступается Сашка, — а я ему свои дам почитать.

— Ох, хитрите вы, ребята! Смотрите, чтобы ни листочка не помять. Догадываюсь, что вслух на работе читать собираетесь.

Вслух, да не на работе. Впервые ошиблась Анна Егоровна в своих предположениях. Но мы вернем эти книги, обязатель­но вернем их в свою библиотеку, когда вернемся с войны. И тогда Анна Егоровна простит нас, если кое-где даже и най­дутся помятые листочки...

Вот только удастся ли нам благополучно добраться до фрон­та? Как обидно, что нам так мало лет. И почему это именно мы опоздали родиться? Андрейка и Мишка счастливее — на два года старше нас с Воронком. Борода, когда он в особенно хорошем настроении, зовет их по имени-отчеству. Андрей Ва­сильевич. .. Михаил Григорьевич...

Что-то в последнее время Михаил Григорьевич стал не на шутку задумчивым. Очевидно, какой-то наполеоновский план зреет в его голове.

И я не ошибся в своих предположениях. После работы Миш­ка Румянцев подошел ко мне и сказал:

— Лешенька, у меня к тебе просьба есть.

Никогда он не называл меня так ласково.

— Мишенька, для тебя в лепешку расшибусь, — ответил я, — только прикажи, дорогой...

— Не надо в лепешку. Просто я хочу, чтобы ты помог мне в одном деле.

— Всегда пожалуйста! — с готовностью воскликнул я.

— Да не ори так громко, — поморщился Мишка, — дело, понимаешь, не совсем простое. Может, ты и откажешься.

— Выкладывай, — говорю я Мишке.

Он наклоняется к моему уху и начинает шептать...

Глава двадцать первая ГДЕ ЗАПИСЫВАЮТ ДОБРОВОЛЬЦЕВ?

— Из тебя мог бы получиться превосходный мошенник, — говорю я Мишке.

Не отвечая на мой «комплимент», он откладывает безопас­ную бритву в сторону и придирчиво всматривается в свой паспорт, где начисто исчезла цифра «5» в дате рождения. Теперь паспорт свидетельствует, что Мишка родился в сто девя­носто втором году.

— Не надоело вам жить, старче? — спрашиваю я. — Слышал я краем уха про некоего Мафусаила. Это, случаем, не вы?

Не мы, не мы, — говорит Мишка и осторожно макает перо в баночку с черной тушью. Краешком промокашки он уби­рает с пера лишнюю тушь и начинает писать на листе бумаги цифру «3». Тройки у него получаются захудалые. По сравне­нию с каллиграфическим почерком паспортиста, они проигры­вают, как деревенская рабочая кляча перед племенным ры­саком.

— У тебя по чистописанию был неуд.