На войне я не был в сорок первом...

— Порядок, — говорит Мишка. — Теперь можно и в горком комсомола. Заявление я уже составил. Прошусь, чтоб послали в партизанский отряд. А если нельзя — в ополчение. Там тоже люди с оружием.

— Можно, я пойду с тобой в горком? Я не буду мешать, вот увидишь. А если тебя станут задерживать за подделку — я ми­гом сбегаю за Ниной Грозовой. Чтоб выручила.

— Пошли, — говорит Мишка, — только Нине меня выру­чать не придется. Документы верные, комар носа не подточит.

В горкоме носились из комнаты в комнату девчата с каки­ми-то списками, в коридоре гудели голоса сразу нескольких очередей.

— Где записывают добровольцев? — обратился я к девчуш­ке в очках, стоявшей последней.

Она засмеялась и сказала:

— Посмотрите, товарищи, на этого добровольца. У тебя носовой платок есть? Вытри под носом.

— Вы не очень-то воображайте. Очки надели и думаете, что вас запишут? Как бы не так! Близоруких на фронт не берут.

— Младенцев — тоже, — сказала девчушка.

— Да я не сам. Товарищ мой хочет записаться. Ему восем­надцать.

Она посмотрела на длинного и тощего Мишку и промолчала. Поверила, что восемнадцать. Мишка приободрился.

Оказывается, почти все в очереди были боксерами и знали самбо. А насчет лыж и говорить нечего. Даже девчушка в очках сообщила, что она разрядница.

— По кройке и шитью, — сказал я.

— Маленький, а вредный, — удивилась девчушка, — по­играл бы ты пока в песочке.

— Если вместе — согласен, — добродушно сказал я.

Очередь фыркнула. Моя собеседница демонстративно отвер­нулась.

Из кабинета люди выходили по-разному. Некоторые распа­хивали дверь торжествующе, с улыбкой. Такие на очередь и не смотрели, словно и не стояли в ней битых два часа, словно ей не интересно было, что там, в кабинете, спрашивают и к че­му придираются. Эти счастливчики неслись к выходу как уго­релые, будто боялись, что там, в кабинете, передумают и вернут их назад, чтобы вычеркнуть из списка.

— Торопятся вещи собирать,— с завистью говорила оче­редь.

Другие выходили с понурой головой. Им спешить было не­куда. Они жаловались очереди тихими голосами:

— Не взяли по возрасту...

— Велели сначала пройти медкомиссию...

— Испугались, что отец священник. Прямо не сказали, но ведь я-то не дурак...

Мишка нервно тер одну руку об другую. Он выслушивал не­удачников сочувственно и терпеливо. Я догадывался, о чем он думал. О том, что и его могут забраковать по возрасту. О том, что он тоже не принес справки от врачей. О том, что отец у него не какой-то священник, а настоящий партизан.

— Говори громко и уверенно, — напутствовал я Мишку, — смотри им, чертям, прямо в глаза. С бегающими глазами тоже могут не взять. Ну и вытягивайся, само собой. Пусть видят, что ростом ты с каланчу да и выправка армейская.

— Да, да, — говорил Мишка и старательно выпячивал грудь. Он походил на молодого петушка, которому ужасно хо­чется расправить крылышки и закукарекать, но почему-то пер­вое в жизни кукареканье застревает в горле.

Девчушка в очках нырнула в дверь, закрыв глаза, словно прыгала с трамплина в холодную воду. Я заметил, что перед этим она спрятала свои очки в карман телогрейки. Учла мою реплику.

— Как думаешь, возьмут ее? — спросил Мишка.

— Ты что, смеешься? Ее ведь щелчком можно перешибить. К тому же слепая. Да и восемнадцати ей, по-моему, нет. Тоже небось подчищала свои документы.

— Тише ты! — Мишка испуганно дернул меня за рукав. — Болтаешь сам не знаешь что.

Я прикусил язык. Вот уж справедливо говорят: язык мой — враг мой. Сколько раз я попадал из-за своего языка в неприят­ные положения. А придерживать его до сих пор так и не на­учился.

Девушка вышла из кабинета медленно.

— Что я говорил? — шепнул я Мишке, сделавшему стойку у двери.

Девушка обвела нас своими туманными глазищами, глу­боко-глубоко вздохнула и сказала:

— Взяли...

— Врешь! — крикнул я.

— Нет, не вру. Я ведь радистка. Даю на ключе сто восемь­десят знаков в минуту. Так-то вот, мой маленький, но ехид­ный дружочек.

Она спутала рукой мои волосы, свистнула по-мальчишечьи и помчалась к выходу.

— Ра-а-дист-ка! — уважительно прошептала очередь.

В кабинет вошел Мишка. Я тихонько приоткрыл дверь, что­бы хоть что-нибудь услышать. Но ее тут же прикрыли изнутри. Часовой у них там, что ли? Нельзя уж поболеть за друга. Я снова приоткрыл дверь, и ее снова прикрыли. Подумаешь, бдительные какие. Так вам шпион и придет в горком комсо­мола. Мы бы его тут мигом связали. В этих очередях — все свои. Комсомольцы-добровольцы. Сюда бы хорошего художни­ка. Картина бы получилась на большой.

В ожидании Мишки я слонялся по коридору, разглядывая плакаты. «Родина-мать зовет!», «Что ты сделал для фронта?», «Все силы — на разгром врага!»

Тот дяденька на плакате, который спрашивал, что я сделал для фронта, тыкал прямо в меня большущим пальцем и вы­ражал своим взглядом сомнение, что я на что-нибудь способен. Я подмигнул ему дружески. Не сомневайся, мол. Кое-что и я сделал. И еще сделаю.

И тут вышел Мишка. Он кусал губы, и лицо его было в красных пятнах. Все было понятно без слов. Я пошел за ним по коридору, на ходу придумывая слова утешения.

На улице Мишка сказал:

— Заметили, дьяволы, что подчистил. Сразу дали от ворот поворот.

— Через лупу смотрели?

— Какая там лупа! У них глаза почище рентгеновских лучей.

Он приостановился.

— А может, Леш, не заметили? Специальностью-то моей они поинтересовались. Токарь, говорю. «Ну и точи, говорят, снаряды. Будешь нужен — позовем».

— Конечно, не заметили! Подделочка у нас — будь здоров и не кашляй. Идеальная.

— Придется через военкомат действовать, — задумчиво ска­зал Мишка, — может, в военкомате не так строго. Только ты со мной не ходи. С тобой попасть впросак недолго.

Глава двадцать вторая ПУСТЬ ПОСТРОЯТ САМОЛЕТ

Андрейке стукнуло шестнадцать. В этот день он перешагнул какую-то невидимую грань, отделяющую нас, подростков, от взрослых. Теперь он мог спокойно смотреть все фильмы, на которые мы, дети до шестнадцати лет, не допускались. Он мог отращивать усы, мог влюбляться и ходить с любой девушкой в кино даже на последние сеансы.