На войне я не был в сорок первом...

Мишка будто не слышит.

— Попробуй ты, Лешка, а? — просит Мишка меня и про­тягивает деревянную ручку.

Я хватаю ее и, высунув кончик языка, вывожу на бумаге тройку. Мишка смотрит на нее, склонив голову, и говорит огор­ченно:

Змея какая-то, а не тройка. Неужели не можешь кра­сивее?

Я пишу опять и опять, Мишка говорит:

— Не то. Эта, как у первоклассника.

Сколько мне дадут на суде? — спрашиваю я Мишку. — Меньше, чем тебе, или одинаково?

Мишка не понимает юмора. Он отвечает совершенно серь­езно:

— По-моему, тебе полагается меньше. Но ты не бойся, я тебя не выдам.

От его слов мне становится как-то неуютно. В самом деле, если все начнут подделывать паспорта, то что же это получит­ся? Ведь мы сейчас действительно совершаем преступление, наказуемое в уголовном порядке. Не уговорить ли мне Мишку снова поставить в паспорте цифру «5»? Вывожу на листке бу­маги пятерку, и она получается на диво хороша. Лебедь, а не пятерка.

— Может, передумаешь? — спрашиваю я тихонько. Он любуется моей пятеркой вместе со мной.

— Если б ты сумел такую же троечку, — говорит он мечтательно.

Нет, не передумает.

Пишу тройки. Пишу десятки троек. Мишкин указательный палец вдруг замирает на одной из них.

— Сможешь и в паспорте такую?

— Смогу!

Паспорт лежит передо мной. Паспорт Румянцева Михаила Григорьевича, родившегося в сто девяносто втором году в горо­де Москве. Врут историки, что основателем Москвы был князь Юрий Долгорукий. Мишка Румянцев — вот кто ее первый жи­тель и основатель. Национальность — русский. Социальное по­ложение — учащийся. Отношение к военной службе... Стоп!

— Здесь же сказано — «невоеннообязанный»?

— Ах! — спохватывается Мишка. — Надо подчистить еще и «не».

— А тогда где твое приписное свидетельство? Военнообязанным их выдают в военкомате.

— Скажу, потерял. Скажу, было и потерял.

Твердой рукой я ставлю ему в паспорт тройку. Повеселевший Мишка соскабливает злополучное «не». Он набил руку и действует бритвочкой, как заправский аферист. Держа в вытянутой руке паспорт, он громко читает:

— «Время и место рождения. 23 февраля одна тысяча де­вятьсот двадцать третьего года». Двадцать третьего!

Не ворочайся в гробу, Юрий Долгорукий. По-прежнему, ты основатель града Москвы. Угроза нападения на твою истори­ческую заслугу миновала. Отбой. Просто один из твоих потом­ков в один миг стал старше на два года.

— Двадцать третьего! — с восторгом повторяет Мишка. — Двадцать третьего февраля и двадцать третьего года. Чуешь, в какой день я родился? В день Красной Армии!

— Это ты ловко предусмотрел, — ухмыляюсь я, — быть тебе героем, красноармеец Румянцев.

— Только бы все удалось… Хотя одного фашиста, но при­кончу! Веришь, Леша?

— Верю, — говорю я.

Мы молчим. Каждый задумался о своем. Эх, Мишка, знал бы ты, как я представляю твое будущее!

... На красной площади в День Победы красноармеец Ми­хаил Румянцев бросает к подножию Мавзолеи Ленина личный штандарт Адольфа Гитлера. Четырежды Герою Советского Союза Михаилу Румянцеву аплодирует вся Москва, весь Совет­ский Союз, весь мир.

Чеканя шаг, возвращается в строй красноармеец Румянцев. Он выполнил свой долг перед Родиной. Отныне фашистская свастика втоптана в землю, и на веки вечные. Окончена самая последняя война на земле. Это был наш решающий бой. Мы победили!

Сразу пять профессоров консерватории окружают Михаила Румянцева после парада Победы.

— Иван Михалыч завещал нам разыскать вас, — говорят профессора. — Война окончена, надо сейчас же всерьез занять­ся вашим голосом. Вы будете гордостью России! Ее непревзой­денным соловьем!

— Ну что ж, — говорит Михаил Румянцев, — раз так велел Иван Михалыч, значит, придется подзаняться. Теперь время у меня есть...

Товарищ толкает меня локтем в бок.

— Послушай, — говорит Мишка, — теперь очередь билета.

— Какого билета? — не понимаю я.

— Комсомольского...

Он медленно достает его из нагрудного кармана гимнастер­ки, раскрывает и с тревогой глядит на свою фотокарточку.

— Какой я здесь чудной, а? Не поверят, что уже восемна­дцать. Скажут, молокосос еще.

Я вглядываюсь в снимок. На меня беспокойно смотрит стри­женый парнишка с длинным лицом и толстыми добродушными губами. Словно ему сказали: «Смотри, сейчас отсюда вылетит птичка!» И вот он смотрит, а птички все нет и нет.

— Да, вид тут у тебя, прямо скажем, довольно младенче­ский. На Илью Муромца ты здесь не очень похож. И даже на Алешу Поповича не очень.

— Вот именно, — горько говорит Мишка.

— Ну ничего, Мишук. Скажешь, что дал для билета старую фотокарточку. Поры розового и беззаботного детства.

— Не было у меня розового детства, — сердится Мишка, — сам знаешь, что мать у меня уборщица. А отец — в партизанах.

— Не ворчи, не ворчи, Мишук. Я ведь шутя сказал. Давай-ка примемся за дело. Я тебе и сюда поставлю троечку. Так и быть. Но куда вот они завезут тебя — вот в чем вопрос.

— Куда надо завезут. На кудыкину гору.

— А ты будешь мне писать, Мишук?

— Конечно! И тебе и Юрке. Если вы сами к тому времени на фронт не удерете.

Я сжимаю губы. Я сражен наповал.

— Юрка проболтался? — спрашиваю я зловеще.

— О чем? — недоумевает Мишка.

Ошибка. Он просто так сказал, к слову. А я вот себя, ка­жется, выдал.

Мишка глядит на меня и хмурится.

— Ты, Леша, не вздумай того... Ты ведь и правда еще ма­ленький. И Юрка. Хватит с вас и одной медали на двоих. А я ведь не за наградой гонюсь. Тут у меня жжет... Как вспо­мню Иван Михалыча...

Он вытирает глаза тыльной стороной ладони. У меня щип­лет в носу. Почему-то не могу видеть, как люди плачут. Так и тянет меня тоже пореветь в знак человеческой солидарности.

— Ладно, — шмыгая носом, говорит Мишка, — я им за него отплачу.

— Добрый ты человек, Миша...

— Для кого добрый, а для кого злой. Ты меня еще не знаешь...

Операцию с билетом мы проводим в два счета. Подождав, пока высохнет тушь, Мишка бережно кладет комсомольский билет в левый нагрудный карман.