Начало неведомого века (Повесть о жизни - 3)
Шрифт:
Трудно было понять, как богунцы могли передвигаться по земле, столько на них было оружия. Тут было все:
пулеметы, ружья, гранаты, винтовки, обрезы, штыки, маузеры, финки, сабли, кинжалы и, кроме того, как воспоминание о сентиментальной мирной жизни, лиловые и красные граммофонные трубы.
Как только богунцы заняли город, из всех окон понеслись рулады давно позабытых жестоких романсов. Снова угрюмый баритон жаловался, срываясь с голоса, что ему некуда больше спешить и некого больше любить, а шепелявый тенор сетовал, что не для него придет весна, не для него
Снова Вяльцева, вскрикивая, скакала на "гайда-тройке", и умирала на озере, где румянятся воды, прелестная чайка.
Все перепуталось,- Варя Панина и гранаты, запах йодоформа и украинская певучая "мова", красные ленты на папахах и симфонические концерты, мечты богунцев о тихих прудах среди веселых левад и истерические визгливые облавы на базарах.
В квартире под нами жил с женой дряхлый и незлобивый старик инженер Белолюбский. В свое время он прославился на весь мир как строитель знаменитого Сызранского моста через Волгу.
У Белолюбских служила прислуга - краснощекая я веселая девушка Мотря.
Старшина богунцев влюбился в нее и настаивал на женитьбе. Мотря колебалась. У нее были несколько устарелые представления о браке. Она боялась, что богунец - летучий человек, отпетая башка - поживет с ней несколько дней, а потом обязательно бросит.
Однажды Мотря пришла ко мне и с беззастенчивостью деревенской девушки рассказала, что чуть не сошлась со старшиной, но убежала и теперь согласится на близость только в том случае, если богунец женится на ней "по правилам" и любовь их будет навек.
Она продиктовала мне письмо к богунцу. Оно состояло всего из трех слов: "Согласна, если навек". Я написал его большими печатными буквами.
Примерно через час, получив это письмо, богунец начал, грохоча сапогами, матерясь и угрожая оружием, метаться по всем квартирам в поисках ротной печати.
– Куда заховали печать, бандитские морды?- кричал он на своих подчиненных.-Всех постреляю, как ициков. Чтобы моментально была мне печать!
Дом сотрясался от топота сапог. Старшина выворачивал у бойцов вещевые мешки.
Наконец печать была найдена. Старшина написал на записке: "Клянусь, что навек",-прихлопнул к записке для верности ротную печать и прислал Мотре. И Мотря сдалась.
Через день сыграли буйную свадьбу. К дому подали несколько тачанок. В гривы бешеных лошадей были вплетены разноцветные ленты. И хотя до Владимирского собора, где происходило венчание, от нашего дома было не больше двухсот метров, свадебный кортеж рванулся на тачанках к собору и несколько раз обскакал вокруг него под звон бубенцов, гиканье, свист и залихватское пение.
Я на бочке сижу, А под бочкой - качка, Мой мужик большевик, А я гайдамачка!
Эй, яблочко, куды котишься,
К Богуну попадешь - не воротишься!
Наш Богун - командир
Был отчаянный,
Весь из ран да из дыр
Перепаянный!
Когда пели припев: "Эх, яблочко, куды котишься", ездовые с ходу останавливали лошадей, и лошади, горячась натряся бубенцами, пятились и приплясывали в такт песне. Это было виртуозно,
и огромная толпа любопытных, сбежавшихся к Владимирскому собору, приветствовала богунцев восторженными криками.На третий день после свадьбы (всегда почему-то все неприятности случаются на третий день) богунцев подняли но тревоге среди ночи.
Собирались они неохотно, молча и на расспросы отвечали односложно:
– В Житомир гонят. На усмирение. Там попы взбунтовались. Мотря рыдала. Худшие ее страхи оправдывались- старшина, конечно, бросит ее и никогда не вернется. Тогда старшина рассвирепел.
– Сгоняй всех квартирантов во двор!- закричал он бойцам и для подтверждения этого приказа выстрелил на лестнице в потолок.- Давай их во двор, паразитов! Душа с них вон!
Испуганных жильцов согнали во двор. Была поздняя зимняя ночь. Колкая изморозь сыпалась с мутного неба,
Женщины плакали и прижимали к себе дрожащих заспанных детей.
– Та не лякайтесь,-говорили бойцы.-Ничего вам не будет. То наш командир психует из-за этой чертовой
Мотри.
Старшина построил свой взвод против толпы испуганных жильцов и вышел вперед. Он вывел за руку голосящую Мотрю.
Среди обледенелого двора он остановился, выхватил из ножен гусарскую саблю, прочертил клинком на льду большой крест и закричал:
– Бойцы и свободные граждане свободной России! Будьте свидетелями, крест перед вами кладу на эту родную землю, что не кину мою кралю и до нее обязательно ворочусь. И заживем мы с ней своим домком в селе Мошны под знаменитым городом Каневом, в чем и расписываюсь и даю присягу.
Он обнял плачущую Мотрю, потом легонько оттолкнул ее и крикнул:
– По тачанкам! Трогай!
Бойцы бросились к тачанкам. Под свист и пение "Яблочка" тачанки вылетели со двора и, грохоча окованными колесами, помчались вниз по Бибиковскому бульвару к Житомирскому шоссе.
Все было кончено. Мотря вытерла слезы, сказала: "А шоб он сказился, басурман проклятый!" - и вернулась в квартиру Белелюбского, где лаяли растревоженные мопсы. Жизнь снова пошла своим привычным путем.
Все как-то сразу потускнело. А через некоторое время киевляне начали вспоминать о богунцах с явным сожалением. То были простодушные и веселые, но отчаянно смелые парни. Они принесли с собой запах пороха, красные знамена, простреленные в боях, удалые песни и беззаветную свою преданность революции. Они пришли и исчезли, но долго над городом шумел, не затихая, ветер революционной романтики и заставлял радостно улыбаться привыкших ко всему киевлян.
В то время богунцами командовал Щорс. Имя его вскоре стало почти легендарным.
Я впервые услышал о Щорсе от бойцов-богунцев. Услышал восторженные рассказы об этом непреклонном, неслыханно смелом и талантливом командире.
Помню, что больше всего меня в то время поразила преданная, почти детская любовь к Щорсу. В глазах бойцов в нем воплотились все лучшие качества полководца - твердость, находчивость, справедливость, любовь к простому человеку и никогда не иссякавший в нем, если можно так выразиться, трезвый романтизм.