Начало неведомого века (Повесть о жизни - 3)

Каждую неделю к Гале приходила старая перекупщица, забирала цветы и советовала Гале не очень корпеть над ними,- все равно их раскупают, потому что других цветов нет.

Галя возмущалась этими ее словами и продолжала возиться над одной какой-нибудь чайной розой целый день. Она была добросовестна до полного самоистязания.

У старой перекупщицы, неизменно философически настроенной, была довольно мрачная теория человеческие профессий. Она любила излагать ее своим монотонным голосом.

– Когда приходит такое время, как наше,- говорила она,- так заработать можно только с таких вещей, что всегда были, есть и будут на земле, несмотря на все наши революции и войны. Первое - у человека никогда не перестанут расти волосы, пока, как говорится, крутятся в небе наша земля. Крутится без остановки и день и ночь, заметьте это. С этого вы, я думаю, можете сделать вывод, что самая выгодная профессия - быть парикмахером. И второе - человек никогда не перестанет умирать. Какая бы ни была власть, а человека хоронить надо. Он же сам не выкопает себе могилу, не положит на нее венок и не напишет на памятнике "Спи спокойно, любезный супруг Яша" или "Ты пал пламенной смертью на страх врагам". Значит, на этом деле тоже можно безостановочно зарабатывать гроши. Вот так оно и получается. Одним горе, а мне хлеб. Одним слезы, а мне кружка молока.

Все в доме боялись этой зловещей кладбищенской старухи, кроме Гали. Одна только Галя мужественно вступала с ней в бесполезные споры.

Канонада на юге усиливалась. Советские части уже вели бои с деникинцами за подступы к городу.

В том бязевом учреждении, куда я снова вернулся из караульного полка, началась эвакуация. Тюки с бязью вывозили на товарную станцию и отправляли на север.

Однажды утром я пришел в учреждение и увидел на дверях приколотую кнопками записку. Она была напечатана на знакомой мне картавой машинке без буквы "р":

"учеждение эвакуйовано спавки по телефону такому-то".

Я постоял на темноватой лестнице, засыпанной обрывками рогож, надеясь, что придет еще кто-нибудь из сотрудников. Но никто не пришел.

В недоумении я вышел на улицу и увидел человек двадцать раненых красноармейцев. Пыльные я измученные, они тяжело шли по мостовой. У иных на руках, а у иных на лице сверкали снежной белизной только что наложенные перевязки.

Я пошел вслед за ними. Было ясно, что эти люди только что вышли из боя и добрели до города пешком.

Они прошли по Васильковской улице, потом по Крещатику и начали спускаться на Подол к Днепру. Они шли, и сначала торговая и шумная Васильковская, а потом не менее шумный и нарядный Крещатик медленно замолкали. Прохожие останавливались и долго смотрели красноармейцам в спину. Тревога шла вслед за ранеными по Крещатику и вскоре перебросилась на все соседние улицы.

Я догнал одного из красноармейцев и спросил, где сейчас бой.

– Под Красным Трактиром,- ответил красноармеец, не взглянув на меня.- Там теперь жарко, товарищ.

Деникинцы наступали с юго-востока, от Дарницы, а Красный Трактир лежал к юго-западу от Киева.

– Неужели деникинцы уже окружают город? Много их там, деникинцев?спросили из толпы.

– Да какие там деникинцы!- с досадой ответил красноармеец.- Там их сроду и не было.
– А с кем же вы дрались?

– Понятно, с противником,- ответил красноармеец, усмехнулся и ушел вслед за своими.

Все это было непонятно. Когда же через час над городом со знакомым воем стали перелетать снаряды и разрываться на Подоле и пристанях, полное смятение охватило киевлян. Снова началось переселение в подвалы. Снова начались дежурства во дворах, коптилки, гаснущие от взрывов, собирание воды во всяческие сосуды, слухи и бессонные ночи.

Пожалуй, ночные дежурства были самым спокойным занятием в то бурное время. Я даже полюбил эти дежурства в нашем маленьком дворике около глухой железной калитки и таких же глухих чугунных ворот.

Почему-то в этом тесном дворике, где рос единственный развесистый каштан, я чувствовал себя по ночам в безопасности, как в неприступной крепости.

Никакого оружия у дежурных не было и быть не могло. За хранение даже детского ружья монтекристо просто расстреливали. Единственное, что требовалось от дежурного, это при малейшей тревоге будить жильцов, чтобы опасность не захватила их врасплох. Для этого во дворе висел медный таз и молоток.

Должно быть, я полюбил эти ночные дежурства за странное, совершенно ложное чувство безопасности, живущей рядом с опасностью. Она таилась, эта опасность, тут же, за железным листом калитки толщиной всего в два миллиметра.

Стоило открыть калитку и перешагнуть порог, чтобы очутиться с глазу на глаз с чем-то неведомым и страшным, что завладевало по черным ночам мертвыми улицами Киева, чтобы услышать, как кто-то крадется вдоль палисадника, и ощутить всеми нервами свинцовую пулю, раздирающую воздух и пущенную именно в тебя.

Во дворе этот страх исчезал. Нужно было только прислушиваться и сидеть очень тихо, чтобы ничем себя не выдать. Звериный инстинкт подсказывал, что единственное спасение - в полной тишине и темноте, в том, чтобы остаться незамеченным.

Со мной иногда дежурил пожилой учитель истории из бывшей женской гимназий Левандовской Авель Исидорович Стаковер.

Несмотря на то что Стаковер преподавал в женской гимназии, он был ярым женоненавистником. Низенький, с длинной растрепанной бородой и красными веками, неопрятный и вечно разгневанный, он не уставал посылать, как пророк Иеремия, проклятия на голову всех без исключения женщин.

Спокойно он мог говорить только о средних веках. Он утверждал, что это было самое милое время в жизни человечества. Для этого у Стаковера были свои основания, если исключить, конечно, из истории средних веков культ прекрасной дамы и мадонны. Все же остальное вполне устраивало Стаковера. Достоинства средних веков он перечислял по пальцам.

Во-первых, на земле было просторнее. Во-вторых, дремучие леса и воды подходили к самым порогам жилищ. Человек дышал живительным воздухом чащ и питался чистыми соками земли, а не керосиновым чадом и консервами. В-третьих, в те времена уже процветала великолепная поэзия и человеческая мысль была не менее острой, чем теперь. В-четвертых, сам человек был проще, яснее и привлекательнее, чем во времена расцвета цивилизации.

Стаковер пользовался всяким случаем, чтобы доказать мне красоту средних веков. Как будто он мог легко переселить меня в те отдаленные времена и как будто у меня была возможность свободно выбирать для существования любую эпоху. Он выступал как вербовщик, как вдохновенный приверженец, как представитель средних веков и говорил о них так, что казалось, он только что возвратился оттуда.

Даже гражданскую войну на Украине и наши ночные дежурства Стаковер использовал для прославления средних веков.