Над краем кратера

* * *

Мы еще доберемся кораблем, затем поездом, до городка моего детства, побудем пару дней у мамы и бабушки. Я поведу ее вдоль реки, мимо нескольких еще оставшихся, почти вросших в землю домиков среди деревьев, дикого винограда, туда, где над этим пространством высятся многоэтажные дома. Но между ними еще много старых стен. Я покажу ей помещение маленького магазина тканей и одежды, который и был магазином моего детства с корабельным бортом темно-коричневого дубового прилавка и люком в потолке, куда вела лесенка. Ничего этого нынче нет в помине. Я буду рассказывать ей о приказчике и капитане, о том, как я считал, что легче отрастить себе живот и отпустить лысину, чем добыть золотую цепочку для карманных часов. Мы подойдем к колокольне, чей купол едва торчит из-за пятиэтажного дома, будем глядеть на замершие колокола. И оживет во мне обволакивающий гул меди: напоминание и предупреждение. И в мелькающих воронах померещится мечущаяся тень звонаря.

Мама и бабушка будут нас обхаживать и не отводить глаз от Анастасии. Я поведу ее на чердак, покажу щель, куда уползает время, и расскажу об «Илиаде», о бинокле, дорогах войны, про то, как я подстригал кошке усы, про самовар, который был одновременно и кораблем и, благодаря кривизне, земным шаром, за край которого и уплывал корабль. Расскажу про мед и медь.

Пройдем мимо школы, где я учился, и классный руководитель наш биолог со странной фамилией Звездич, о котором говорили: «Как звезданет, не очухаешься», посоветовал мне оставить мысль о морском училище и поступать на геологический факультет. Мы посидим в парке на памятной мне скамейке. На ней я переболевал сонной болезнью мечтательности и навязчиво радостной готовностью самопожертвования.

И так же, как я заново открывал Марсово поле, Летний сад, Петродворец, весь город в свете ее серых глаз, оживет заново все дорогое и немногое, на чём крепится моя прошедшая жизнь – корабельные мечты и мачты, колокола, медь, чердак.

Правильно я сделал, что не рассказывал ей обо всем этом до сих пор. Всегда то, что рассказываешь, заманчиво, и все же выглядит немного выдумкой. Но вот, сам вдыхаешь аромат провинциального южного городка, кажущегося самому себе, несмотря на шоссе, железную дорогу, заброшенным в солоноватых скифских степях. И аромат этот печально и тоскливо рвется в пространства снастями проводов, убегающим вдаль поездом, который, коротко, как улетающая птица, вскрикивает, перекликаясь с оставшимися собратьями. Бродишь по городку, и все как в больших городах, – парки, рестораны, кинотеатры, магазины. И все же ощущение провинциальности, короткого дыхания, медленного течения жизни не оставляет ни на миг. И чувствуешь сокровенность оранжевого свечения, зыблющего чердак, колокольни, грустно освещенной на закате и как бы приобщенной этими последними лучами солнца к дальним полям, небу, водам, людям, застигнутым закатом в поле или на дороге, на лодках или кораблях. И знаешь, что скоро погаснет, свернется свет, и каждый останется сам собой в свежей прохладной тьме. И поле, и небо, и человек, одиноко бредущий по городу, и ты, малыш, в преддверии всей своей жизни. Вот когда можно понять возникший в тебе на всю жизнь порыв, восторженную и печальную бестолковость, которая так навредит тебе в приходящие годы, примешает ко всему то мнительность, то не в меру застенчивость, то не в меру уверенность.

Все это я буду ей рассказывать с единственной целью несколько опустить ее на землю с небесных эмпирей, и показать, что в провинциальности и втор о степенности свои прелести и тайны.

Мы будем обедать вчетвером за столом, в комнате, где я спал в детстве. И я буду сидеть на месте, где стояла моя кровать, мама будет подавать на стол, а бабушка – сидеть возле меня, не сводить с нее глаз. Она негромко будет говорить мне на идиш, что девочка действительно красавица, жаль только, что не еврейка, но, как говорится, все вместе не бывает ни у кого, и она мне всегда говорила, что я счастливчик, родился с золотой ложечкой во рту, и Бог держит надо мной Свою правую руку.

А потом сядем в туристический автобус, идущий через город моей юности в город моего студенчества. Будем сидеть рядом, и смотреть на поля, сады, виноградники, бегущие по обе стороны дороги. И экскурсовод будет рассказывать о земле, на которой я родился, о городе, в котором прошла моя студенческая юность, и мне будет смешно, и трогательно узнавать в заученном казенном тексте, то, чем была и есть моя жизнь, и что звучит в устах экскурсовода, говорящем на том же русском, и все же как на иностранном, чересчур правильно и старательно. И я буду ей на ухо шепотом поправлять экскурсовода, и никак не смогу всю дорогу избавиться от ощущения, что я и вправду как турист, еду по земле прошлой моей жизни и, как турист, гляжу на людей, дома, мосты, реку, на берегу которой родился и в водах которой учился плавать.

Мы остановимся в гостинице, и снова администраторша отнесется с пониманием к тому, что мы официально пока не муж и жена, но уже подали в Питере заявление в ЗАГС. И я поведу ее к озеру, и, держа ее за руку, безбоязненно пройду мимо Зеленого театра. И вся прошедшая жизнь станет мне еще дороже, потому что будет она освещена и освящена светом ее глаз, самим ее присутствием, как охранной грамотой, и после этого наше вдвоем существование станет еще более прочным и несомненным.

Позвоню Даньке. Он прилетит в гостиницу, как всегда, запыхавшись. Облапит меня, не сможет оторваться. Я буду чувствовать, как он через мое плечо рассматривает ее. Поцелует ей руку. Тут же предложит: завтра суббота – едем на пикник. Он всех обзвонит, соберет. Место знает чудесное.

И мы будем сидеть в леске, недалеко от обочины дороги, где из трубы, выступающей из стенки, сложенной из плитняка, течет родниковая вода. Мы будем идти к роднику через холмы и озера, от аллеи старых дубов, дряхло дремлющих под тягучим полуденным солнцем, от аллеи, черной понизу от стволов, желтой поверху, от нескольких лодок с парами, дремлющими посреди озера, столь памятного мне по тяжелым минутам жизни, и ни одной морщинки не будет наблюдаться на озерной поверхности. И воды будут казаться тусклыми, как ртуть, и даже ощущение будет такое, что они выгибаются у берегов.

Мы выйдем из-за деревьев, и нас встретит криками и смехом вся честная компания. И у всех у них будет остолбенелый вид при взгляде на Анастасию. Их слегка припорошенные временем и провинциальностью лица оторопеют не только перед ее лицом, но перед тем идущим от нее столичным питерским лоском, к которому и я долго привыкал. И будет искоса поглядывать на нее и Нина, пришедшая с Маратом, и Данька, и даже Кухарский, лишь недавно переведшийся на работу в местное геологическое управление. А Данька будет сидеть с нами в обнимку и нашептывать мне на ухо, что, как я понимаю, Светлана не придет, но с Царёвым рассталась, или, вернее, он по старой своей привычке бросил ее, а она передала, что стыдится своего поведения на Греческой площади. А на ухо Анастасии он будет шепотом представлять всех собравшихся. Опять мне на ухо: приготовил для меня сюрприз.

Из леска возникнет Лена, одна, без всякого сопровождения. Встану и отойду немного в сторону, и она подойдет ко мне вплотную, скажет:

– Ты очень изменился. Питер пошел тебе на пользу. А эта красотка кем тебе приходится?

– Жена, – с какой-то необычной легкостью выдохну я, чувствуя какой-то счастливый, никогда раньше не ощущаемый прилив духа.

– Ты всегда был везунчик.

И мы будем поднимать тосты, и галдеть, заглушая друг друга. А лесок будет тянуться до дальних полей и виноградников, до первых домиков пригородного села, затканных пепельной дымкой. Паутина, поблескивающая между ветвей, тяжелеющее солнце, холмы – всё будет отрешено, всё чуть не в фокусе. Все будет полно лишь самим собой. Все будет дышать добротой, печалью и, главное, доверчивостью той же высокой пробы, что и длящаяся в небе задумчивость катящегося в осень солнца.

Мы будем дотемна сидеть у родника, и от города нас будет отделять лишь волнистое пространство холмов и дальнее скопление огней. А потом начнем прощаться, и расцелуюсь со всеми, и с Ниной, и с Леной, и с ребятами, и попрошу Даньку не провожать нас. Мы пойдем опять через озеро. Это будет странный миг, и все мои товарищи и женщины, которых любил, растают во мгле, и будет понятно, что это расставание надолго, если не на всю оставшуюся жизнь.

Мы снова спустимся к озеру, и посидим на скамейке, на которой сиживал с Леной. И Настя осторожно потянется ко мне и тронет губами мой висок. Я положу ей голову на колени, и буду видеть за краем ее волос теплящиеся свечи звезд. И буду чувствовать тепло ее тела, и знать, что этот миг никогда не повторится, и что никогда так сильно и безоглядно не буду ощущать опоры в существе, которое стала неотъемлемой частью моей жизни.

А пока приморский город, неповторимая Ялта засыпает в такой знакомой, доверчивой и мягкой мгле. Падает, кружась, лист с каштана. Листва рябит в свете фонарей, как рыбья чешуя. Дремлют корабли на рейде, а мы поднимаемся по трапу на небольшой теплоход «Аджигол», чтобы плыть до Одессы.

В тесной каюте приятный аромат. Мы сидим в темноте на узких койках напротив друг друга. Она берет мою руку и говорит:

– Ты прости меня за то, что я тебе там, у моря, наплела про второстепенность мужчин. Меня иногда заносит, и тебе следует к этому привыкнуть. Ты для меня первостепенен, и без тебя я пропаду. А теперь наступает ответственный момент: я хочу тебе сообщить, что я беременна. Ты должен беречь нас и навсегда отбросить память о снежном колодце.