Над Тиссой (из пограничной хроники)

– Денек-то, кажется, назревает самый весенний. Кончились дожди. Ох, и погреемся ж мы сегодня с тобой на солнышке! Как, Андрюша, не возражаешь против солнышка?

Каблуков не отвечал. Он обернулся лишь после того, как Смолярчук положил руку на его плечо и повторил вопрос. Он смотрел на товарища, и по глазам было видно, что не здесь сейчас были его мысли, а там, в далеком Поморье, дома. На заставе ни для кого не являлась секретом причина невеселого настроения Каблукова. Несколько дней тому назад он получил письмо, в котором сообщалось о внезапной тяжелой болезни матери.

Капитан Шапошников, начальник заставы, в другое время немедленно возбудил бы ходатайство перед командованием о предоставлении Каблукову краткосрочного отпуска, но теперь он не мог этого сделать: усиленная охрана границы исключала всякие отпуска. Кроме того, приближался срок окончания службы Каблукова. Через неделю-другую он совсем уедет домой, демобилизуется.

Старшина достал из кармана серебряный портсигар и, постукивая папиросой о крышку, на которой было выгравировано: «Отличному следопыту, другу Витязя – от закарпатских пионеров», спросил:

– Андрей, от матери нового письма не получал?

– Нет, – буркнул Каблуков. – От сестренки получил. Вот что пишет Мария… – Каблуков отбросил полу шинели, достал из кармана брюк потертый на изгибах листочек тетради, густо исписанный чернильным карандашом. Пробежав глазами страницу, он прочитал то место из письма сестры, которое, по-видимому, жгло ему сердце: – «…В такой день, братец, наша мамка сама с собой ничего поделать не может: снимет со стены все ваши фотографии, разложит их на столе и с утра до ночи глаз от них не отрывает…»

Каблуков сложил письмо, сунул его в карман, аккуратно заправил шинель под туго затянутым ремнем.

– Понимаешь, как она обрадуется, когда я приеду домой?

– Слушай, Андрей, – вдруг сказал Смолярчук. – А что, если бы Ольга Федоровна узнала, что наша граница находится на усиленной охране? Какие слова она прописала бы тебе? Хочешь, скажу – какие?

Каблуков с интересом взглянул на Смолярчука.

– Она бы тебе написала так, – продолжал Смолярчук: – «Прости, ненаглядный мой Андрюша, свою старую и больную мать. Нахлынула на меня тоска, вот я и не стерпела, нажаловалась твоей сестренке на свое сиротство. А она, глупая, тебе настрочила. И когда! В тот самый час, когда ты готовишься преградить дорогу супостатам нашей Родины! Прости, еще раз прости. Крепче сжимай оружие, Андрюшенька. Благословляю тебя, сыночек. Делай все так, чтобы я гордилась тобой, как горжусь твоими братьями-героями…» – Смолярчук улыбнулся. – Согласен ты или не согласен со своей матерью?

Каблуков не мог не ответить улыбкой на дружескую улыбку Смолярчука.

– Согласен, – сказал он.

Смолярчук и Каблуков поднялись на высокую, заросшую густым кустарником скалу. Витязя Смолярчук уложил на мягкую подстилку горного мха.

Обязанности Каблукова и Смолярчука состояли в том, что они должны были вести наблюдение непосредственно за линией границы, а также за местностью, примыкающей к рубежу.

Труд и долг пограничника можно определить коротко: успешная борьба с нарушителями границы. Но как многообразна, а порой и длительна эта борьба, как много затрачивается сил на то, чтобы подготовить наилучшие условия для этой борьбы. Наблюдение за границей преследует главным образом эту цель – подготовку условий для успешной борьбы с нарушителями.

Взобравшись на скалу, Каблуков скромно примостился на каменном выступе, молча прильнул к стереотрубе и надолго забыл о своем напарнике.

Смолярчук, наоборот, чувствовал себя на наблюдательном пункте привольно, по-хозяйски, хотя ему здесь, как следопыту, инструктору служебных собак, не часто приходилось бывать. Сегодняшний наряд был для него исключением и объяснялся тем, что граница находилась, согласно приказу генерала Громады, на усиленном режиме охраны.

Смолярчук посмотрел на юг, потом на восток и запад. Он и невооруженным глазом видел отлично.

Бурная Тисса, несущая свои воды из карпатских, еще заснеженных горных теснин, курилась легким, прозрачным паром. Обрывистый западный берег реки зеленел изумрудной травой, первой травой этого года. Из труб венгерских домов, разбросанных в гуще зацветавших садов, валил утренний дым. Плоский восточный берег был местами покрыт лужами – след весеннего половодья, чернел свежим илом, огромными корягами, вывороченными деревьями, унесенными, может быть, из Марморошской котловины или оттуда, из таинственной Верховины, где сливаются Черная и Белая Тисса. Гербы из нержавеющей стали, прикрепленные к вершинам пограничных столбов, сверкали в лучах раннего солнца. Служебная полоса жирно лоснилась от ночной росы. По склону горы, по извилистой каменистой дороге, среди виноградных кольев шли колхозники с рогачами на плечах, в разноцветных платьях. По сухим ветвям разбитого молнией дуба бойко прыгала сорока. Тень подвесной малярной люльки лежала на воде рядом с переплетами ферм железнодорожного моста. Путевой обходчик, нагнувшись, озабоченно стучал молоточком по рельсам: ударит – и послушает, ударит – и послушает. Над скалой, где сидели наблюдатели, чуть в стороне от нее, казалось рукой достать можно, звенел жаворонок. В прохладных, еще тенистых Карпатах кочевало одинокое облако, остаток большой тучи. Быстро перемещаясь, оно опоясывало дымным шарфом горы, закрывало зеленые поляны, застревало на вершинах угрюмых елей и, наконец, слилось с земной шапкой Ночь-горы. Затисский ветер, рожденный где-то на берегах Дуная и набравший сил на Большой Венгерской равнине, бурно напирал на тонкоствольную, кривую сверху сосну. Она раскачивалась с легким озорным скрипом: «хочу упаду, хочу устою».

В этом неповторимом мире, мире границы, Смолярчук будет жить до тех пор, пока не пройдет через все пограничные должности, от рядового до генерала. Это он твердо решил.

Смолярчук сел на камень рядом с ефрейтором.

– С моей точки зрения, на границе нет ничего подозрительного, – сказал он. – А как у тебя, Каблуков? Что ты видишь вооруженным глазом?

– Пока ничего интересного.

Он долго, молча и неподвижно, словно окаменевший, сидел у стереотрубы, не спуская ее пристального всевидящего ока с левого берега Тиссы. Казалось, он готов был просидеть вот так, час за часом, хоть до вечера. Но он скоро оторвался от прибора и тревожно-радостно посмотрел на товарища. Смолярчук по его взгляду, по возбужденному румянцу, который до краев заливал щеки Каблукова, понял, что тот увидел за Тиссой что-то необыкновенно важное.

– Видишь трубу разрушенного кирпичного завода на той стороне? – спросил Каблуков. – Видишь дырку посредине, снарядную пробоину?

Смолярчук кивнул головой.

– Смотри! – Каблуков подтолкнул Смолярчука к прибору и нетерпеливо наблюдал за тем, как он усаживался на камне, отыскивая выгодную позицию.

– Ну, видишь?

– Вижу… – Смолярчук с недоумением посмотрел через плечо на ефрейтора. – Вижу дырку от бублика…

– Да ты получше смотри.

– Да уж куда лучше. – Он снова прильнул к окулярам. – Вот труба, вот снарядная дырка в этой самой трубе.

– А в дырке уже ничего нет?

– Ничего.

– Испарился, значит. Проверим. Каблуков снова уселся за прибор и терпеливо ждал и ждал.

Обычно пограничник натренирован в процессе службы действовать, как терпеливый наблюдатель на сторожевой вышке; как следопыт, он преследует нарушителя на самую дальнюю дистанцию и, в случае необходимости, завязывает с ним гранатный поединок или бросается врукопашную. Хорошо, когда пограничник умеет повсюду отлично трудиться. Но неплохо, если он особенно преуспевает, скажем, лишь в работе с собаками, только по следу, в наблюдении или в дозоре.

Каблуков считался отличником пограничной службы, хотя не был мастером на все руки, как Смолярчук. Больших успехов он добивался лишь в наблюдении. Зоркий у него был глаз: видел то, что другому недоступно.

– Есть, есть, – вдруг вскрикнул Каблуков, хватая Смолярчука за руку. – Смотри, скорее!

Смолярчук отчетливо, крупным планом, увидел бинокль, а за ним лысую голову и огромные усы.

И голова и бинокль скоро снова исчезли, но пограничники сделали уже свое дело: оба, проверив друг друга, убедились, что за участком заставы пристально наблюдает враг.