Над уровнем моря

Расскажите, Тобогоев, что-нибудь про жизнь.

Как это?

Ну, про свою жизнь.

Живем однако. Только жена болеет, и коня отобрали.

– Как отобрали?

– Закон пришел. А без коня алтаец куда?

– Идиоты!
– закричал инженер.
– Пни!

– Ты не кричи. Закрывай глаза, лежи.

– Тогда и у меня надо "Москвича" отнять!
– снова закричал он.

– У тебя есть машина?
– спросил я, а то он был злой.
– Своя?

– Своя,

– Это шибко хорошо!
– сказал я.
– Куда захотел, туда и поехал.

– Идиоты!
– У него голос стал, как у парнишки.

– Ну, можно ли тут коня отбирать? Это неправильно! Реку не перебродишь. Этот закон все равно отменят, Тобогоев!

– На машине хорошо, - говорю я.
– Куда захотел, туда поехал.

Надо было есть и спать. Я плохо думал и говорить по-русски стало тяжело.

– Еще что-нибудь про жизнь расскажите!
– снова попросил инженер. Вы сейчас в партии?

– А как же?
– говорю.
– Всегда. На фронте вступали.

– Вон оно что, - медленно сказал инженер.
– А с кем сейчас из наших таксаторов? В какой партии работаете?

– Не работаю. Сонц прогнал. Давай, знаешь, еду делать начну...

Еда вышла жирная. Я снова держал инженеру голову и кормил. Когда осталась в котелке половина, он лег, однако я взял три ложки и сказал, что не хочу. Тогда он доел все. Урчилу мы ничего не дали. Собака завтра сеноставку или бурундука поймает. Не помрет. Чай заварил я листом смородины и сахару много насыпал. Было густо пить, хорошо.

Костер я перенес на другую сторону от Легостаева, под гнилую колоду и привалил мою лесину. Это дало жар, стало, как под солнцем, потому что камни держали тепло. Инженера я повернул, чтоб ногу не грело, а он все время просил положить ее удобно. Я скоро понял, это зря. Трогаю тряпки, а он говорит, вот теперь лучше, спокойнее ноге. И пить просил много. Я стал говорить, столько воды нельзя.

Мы спали плохо. Утром я собрал палки сварить чаю. Урчи-ла не было с нами, ушел. Я открыл последнюю банку сгущенки и подумал, надо было привязать собаку, мало ли что получится. Сашка совсем просто может не выйти к озеру. Все они ходят по тайге - глаза не смотри.

Скалы на другой стороне Тушкема закрыл туман. Он не двигался. Не туман, а вроде белые облака сели на камни. У нас было сыро. Инженер дрожал, согревался у костра, начал двигать руками, однако глаз не раскрывал.

– Пожалуйста, переложите мне ногу, Тобогоев!
– попросил он.
– Вот так. Спасибо.

А я, как вчера, совсем ее не перекладывал, только потрогал палку.

Мы доели почти весь хлеб, остался сахар да табак.

– А если они сегодня не придут?

– Куда денутся?
– сказал я.
– Придут. Давай о другом говорить.

– Почкалуй, будет вернее. За жизнь?

– Начинай, - сказал я.

– Чем вы живете?
– спросил он.
– Ну, вот зиму?

– Белку бьем, соболя добываем.

– Белки много в этом году?

– Много, только она драная.

– Какая?

– Драная.

– Почему?

– Ходом идет, обдирается.

– Почему?

– Бежит.

– Куда?

– Она знает. И плачет.

– Плачет?

– Ну. Ореха мало.
– Мне было интересно говорить, он спрашивал, как мы жили.
– А осенью я марала на дудку беру...

– Как на дудку?

– Дудки у нас деревянные, надо в себя воздух тянуть. Красивая охота! Осени еще нет, а я лягу спать, закрою глаза и слышу, как марал ревет. Он хорошо ревет, ни на что не похоже, вроде поет... Я тоже хорошо реву.

– А марала много в вашей тайге?

– Медведя мало, марала много.

– Он его задирает?

– Не так его, как маралят. Маралуха убежит, а мараленок в траве вроде мертвый, хотя медведь тут нюхает. Глазами встретятся, мараленок прыгает от земли, и ему смерть. Медведь и мать бы догнал, но глупый. Маралуха скроется, и медведь за ней не бежит. Глупый.

– Ну да, глупый! В цирке их учат на велосипеде, на коньках и даже в хоккей.

– Нет, глупый.
– повторил я.
– У него ума половину от человека, а может, и двадцать пять процентов.

– Что?
– спросил инженер и засмеялся.

Я удивился, что он в таком положении смеется. Какой смех? Еды нет. Солнце придет, и станет жарко, а когда люди придут? Урчил убежал и не показывается. Он не дурак. Сейчас я пойду.

– Не уходите, Тобогоев!
– закричал Легостаев. Он смотрел на меня, щурился, глаза сильней раскрывал и снова щурился, хотел лучше увидеть.

– Кислицы соберу, - сказал я.
– Ты отдыхай маленько. Смородина была зеленая, твердая, сильно кислая. Я сварил полный котелок, растолок камнями сахар в тряпочке и засыпал еду.

– В войну плохо ели, - сказал я инженеру.
– Домой пришел - голод. Шкуру теленка нашел под крышей, варил два дня, и все ели полдня.

– А эта кислица ничего, можно!

Мне радость, что он много съел. Стоял полный день, только солнце не появилось, и небо было серое. Потом пылью пошел дождь. Плохо. Я вытащил из-под Легостаева рюкзак, накрыл больного, ногу ладно накрыл. Инженер молчал, а я думал про его терпенье. Так не все могут. Я бы пропал.

– Нет, надо о чем-нибудь говорить, Тобогоев!
– сказал он.
– Иначе нельзя. Надо говорить, говорить!.. Вы видели речку, которая напротив падает?

– Видал.

– А камни там правда красные или это мне кажется?

– Красные.

– Почему?

– Видать, руда.

– А что значит Кынташ?

– Таш - камень.

– А кын?

– Кровь, - сказал я.

Инженер замолчал, а я подумал, зря такой разговор пошел,

– А как будет по-алтайски водка?
– спросил он, не знаю зачем.

– Кабак аракы.

– Вот если б вы взяли с собой кабак аракы, хоть четвертинку!

– Нет. Ладно, не взяли.

– Почему?

– Уже бы выпили, - сказал я.

Он снова засмеялся, а мне стало плохо, потому что он может головой заболеть. Когда они придут? Ночь я останусь, а утром надо за народом. Другого не придумаешь, пропадем диое. Правда, надо о чем-нибудь говорить. О простом. Если человеку плохо, надо с ним говорить о простом.

сказал что попало я, - куда захотел, туда

снова растянул губы была черная, а утром

– Главное, - поехал...

Я пожалел, что так сказал. Он в светлой бороде. Это вчера борода я номыл ее.