Надзиратель

Однажды Ким заглянул в комнату отца и мачехи без стука и увидел, что отец сидит в кресле, а у его ног на полу расположилась Валя, положив ему голову на колени. Отцова рука была на Валиной голове. Мягким, подрагивающим движением он гладил её светлые волосы, и оба они неуловимо дополняли друг друга, как детали одной картины. Киму стало тепло от того, что он увидел.

Валя вздрогнула, отец почему-то убрал руку с её головы, и стало понятно, что они скрывали от Кима свои истинные чувства. Скрывали, быть может, потому, что боялись ранить его сердце, болеющее за мать. Но Кима это не ранило. Он понял, что его отец счастлив с Валей, с её тёплыми, мягкими руками и мудрым сердцем. Счастлив так, как не был бы счастлив с его матерью.

Всё встало на свои места, и Ким успокоился за Валю.

Шло время. За годы учёбы в школе Ким несколько раз видел призраков, можно сказать, привык к ним и всегда знал, что человек, которого стал сопровождать призрак, скоро умрёт. Страха не было, как и не было особого любопытства. Свой дар он воспринимал, как что-то естественное.

Ким уже учился в десятом классе, как однажды после школы он, как обычно, поехал к отцу. Того дома не оказалось – видимо, задерживался на работе, потому дверь открыла Валя.

Приветливо улыбнувшись, она отошла на пару шагов, чтоб пропустить парня. Тот улыбнулся, вошёл в квартиру.

– Ну привет! – жизнерадостно воскликнула она и потрепала Кима по вихрастой голове. – Как ты оброс! Давай в парикмахерскую тебя запишем?

Ким уже был выше Вали на целую голову. Худощавый и с тонкими скулами он не замечал, как быстро отрастали его чёрные волосы, и каждый раз Валя записывала его в парикмахерскую. Каждый раз она легонько трепала его по вихрастой голове, и каждый раз он отмахивался, стесняясь её мягких рук. Закрывая дверь, он услышал детский смех, раздавшийся из глубины квартиры.

– О, у вас гости? Чьё дите? – спросил он, с любопытством заглядывая в коридор.

– Какое дите? – не поняла Валя.

В эту секунду из спальни выскочил мальчик лет пяти и тут же скрылся в кухне. Ким похолодел. За эти годы он научился безошибочно определять, кто перед ним: живой или мёртвый. Мальчик, без сомнения, был мёртвым. Призраком когда-то жившего человека.

– Показалось. Наверное, у соседей, – пробормотал Ким.

Призрак вышел из кухни и подошёл к Вале. Он был белобрысым. Конопатое лицо было бледным. Голубые, как у Вали, глаза, смотрели на Кима безэмоционально.

Тогда за ужином Ким впервые спросил у Вали, были ли у неё дети. Зная заранее ответ, он старался не глядеть на мальчика, ему почему-то казалось, что по его взгляду Валя догадается – её ребёнок здесь, рядом, пришёл за ней и терпеливо ждёт её.

Женщина вздохнула, впервые за все эти годы посмотрела на Кима тяжёлым, словно пятитонным взглядом и дрожащим голосом призналась:

–До встречи с твоим отцом сына потеряла. Утонул в ванне. Недоглядела.

Ким покосился на маленького призрака. Тот сидел на полу, скрестив ноги и, не отрываясь, смотрел на женщину. Со взрослым спокойствием, какое никогда не бывает у детей.

Через два месяца Валя умерла на работе. Внезапно для отца Кима, но не для него самого.

На похоронах и после Ким не мог смотреть на отца, потому что чувствовал себя предателем, словно это он убил мачеху. Отец постарел всего за несколько дней, осунулся, потемнел лицом.

Но во всей этой трагедии ужаснее всего для Кима было то, как его родная мать отозвалась о ней. Глядя на сына с этим огоньком в глазах, который бывает только у людей, люто ненавидящих кого-то, она сказала:

– Это он её довёл. Конечно, он. Этот алкоголик, он же не человек вовсе. Я тебе говорю ещё раз – прекрати с ним общаться, с этой нелюдью.

Сказала нервно – звонко, неприятно брызжа слюной. Сказала со злым удовольствием, что вот, мол, она-то знает, кто виноват в смерти Вали. И Киму снова было жалко мать. Но жалость эта теперь граничила с отвращением.

Пить отец стал по-чёрному. И как стал пить, так мать ещё злораднее стала повторять: – «А я говори-ила! Говорила, что он алкаш конченный! А ты всё – папа, папа, бегал за ним, как собака неприкаянная! Вот чем он тебе отплатил! Твой папа!».

Ким слушал всегда спиной молча, снисходительно, с жалостливым отвращением, но иногда он оборачивался на неё с изумлением, потому что в какую-то секунду этого чёрного словесного потока, ему казалось, что мать начинает шипеть. Ким смотрел на неё с любопытством в глазах и невольно ждал, что вот-вот покажется раздвоенный язык и хищно сощурятся зрачки матери, он бы не удивился. Ведь он видел нечто большое, нечто такое, что срывает пелену с глаз. Удивительная способность. Неприятная способность, лишняя, – так казалось Киму после смерти Вали.

Мать дурнела характером, и было непонятно – из-за чего. Что с ней происходило, когда она оставалась наедине с собой, если, когда видела сына, превращалась в недовольную, мрачную, побитую жизнью женщину? Какие мысли роились в её голове, какие призраки прошлого преследовали её?

Нарочито громко она ставила тарелку с супом на стол, не смущаясь тем, что бульон всякий раз расплёскивался. Затем сердилась на этот расплёсканный бульон, хватала тряпку, быстрыми движениями возила ею по столу, вздыхала, швыряла эту тряпку в раковину, почти хрипела от злости, сдерживая внутри своего бледного, тонкого горла и чахлой груди беспричинный гнев.

«Мам, давай я сам!», – не выдерживал Ким.

«Сиди!», – рявкала она, снова вздыхала и принималась резать хлеб так остервенело, будто вонзала нож в отца Кима. И однажды поранилась.

Киму хорошо запомнился тот вечер, когда капли крови мешались с белой, нежной мякотью хлеба и хлеб представился Киму таким, как будто над ним жестоко надругались.

Пока Ким искал аптечку, пока трясущимися руками шарил в бездонном брюхе кожаной облезшей сумочки, пропахшей Корвалолом, валерьянкой и, бог знает чем ещё, отыскивая вату и бинт, она стояла молча и заворожённо глядела, как тёмно-красные капли часто срываются с её порезанного пальца и, падая, впитываются в беззащитный кусок хлеба.

Тогда Ким впервые за всё время психанул на неё. Он грубо схватил её за локоть, подтащил к раковине и, включив воду, подставил руку матери под струю.

Разгадка поведения матери пришла спустя неделю после того, как она порезала палец.

Киму позвонили с отделения почты, где работала его мать, и попросили срочно прийти. Почта находилась в десяти минутах ходьбы.

Оказалось, что у матери случилась истерика, и работники были вынуждены вызвать скорую.

Уже в больнице в рыдающую, бьющуюся в агонии женщину вкололи тройную дозу успокоительного, и доктор, молодой мужчина со свежим здоровым лицом и с хорошо поставленной речью, сказал Киму, что у неё предварительно диагностирован нервный срыв. Но он настоятельно рекомендует пройти обследование на предмет психического заболевания. На вопрос какого заболевания, доктор ответил, что возможно у матери Кима шизофрения.

Женщину положили в больницу, и Ким остался один. Он продолжал навещать отца, убирал его квартиру, готовил еду, терпеливо слушал сто пятидесятый раз, как его отец познакомился с Валей и как она спасла ему жизнь, и что вот теперь её нет и некому его больше спасать. Про мать Кима он даже не вспоминал, и когда, однажды, Ким спросил у него впервые за все их знакомство – почему они разошлись с матерью, мужчина ответил: – «А ты сам-то ещё не понял? Твоя мать психическая».

Мать выписали спустя две недели, прописали лекарства, и с тех времён состояние её улучшилось, однако, зияющая пропасть между ней и Кимом никуда не девалась, напротив, выросла, и они к ней со временем так привыкли, что уже и не замечали. Ким привык к странностям матери: к тому, как она вставала по ночам и проверяла заперта ли дверь, закрыты ли окна. Привык к тому, что она заходила в его комнату и включала свет, объясняя свой поступок тем, что бандиты не дремлют, что если они увидят тёмные окна, то станут ломать двери, а те и так хлипкие. Он молча накрывался с головой одеялом и спал дальше.