Надзиратель

Так прошли долгие, нудные два года. В постоянной беготне между домом равнодушной, меланхоличной матери и домом непросыхающего отца.

И вот теперь, когда Ким стоял над могилой своего лучшего друга Валерки, глядя на то, как мокрые комья земли сами сползают на чистую, лакированную крышку гроба, пачкая ее ржавой грязью, ему казалось, что земля, пропитанная декабрьским дождём и снегом, хочет забрать в себя всё живое на своей поверхности. Что тёмное, вечно нависшее небо, на котором неделями не видно солнца, только и ждёт, чтобы помочь ей, придавить своей тяжестью упавших в могилу живых людей.

У Кима засосало под ложечкой и нестерпимо захотелось бежать туда, где тепло и уютно. Но где это место? Он вдруг понял, что такого места у него нет.

Глава 3

Последний раз взглянул на закрытый Валеркин гроб, – хоронили в закрытом, – и мысленно пообещал: «Я найду их, брат». Хотя пока не понимал – как искать, где, но в глубине души был убеждён, что найдёт. Рано или поздно это обязательно случится.

Домой идти не хотелось. Желудок скрутило в холодный комок, грудь была словно продырявлена, и через эти дырочки в неё врывался сырой уличный воздух. Ким знал – дома ему будет ещё хуже, потому что его дом стал ёмкостью, в которую незаметно и потихоньку проникла удушающая тоска, и теперь эта тоска там была хозяйкой. К отцу – тоже не вариант. Тот наверняка снова пьяный в хлам сидит в своей пропахшей перегаром квартире, вспоминает Валю, клянёт весь белый свет. Нет, сейчас туда нельзя идти.

Он не пошёл на поминки к Валерке. Старательно запахивая ворот своего чёрного пальто, он двинулся в магазин, где купил полуторалитровую бутылку пива и, выйдя на улицу, тут же открутил крышку и сделал несколько жадных глотков. Внутренности с непривычки свело спазмом. Резко замутило. Ким шумно задышал, утёр рот; проходившая мимо женщина демонстративно цокнула, удостоив молодого человека косым взглядом. Ким усмехнулся и снова приложился к бутылке, желая, чтобы алкоголь поскорее попал в желудок, выместил оттуда неприятный холодный комок, согрел продырявленную грудь.

Через минут пять бросил опустошённую бутылку в урну; не попал. Бутылка сердито забубнила, катясь по ребристому, мокрому снегу.

Хрен с тобой, – почти благодушно подумал Ким, отмечая приятное тепло, растёкшееся по телу. С облегчением расстегнул пальто и двинулся к станции метро.

Подземный переход служил и входом в метро, и выходом сразу к двум параллельным районам. Построенный за пять лет до того, как один маленький район превратился в город многоэтажек, разделённый веткой метро пополам, этот подземный переход не был рассчитан на население в семьдесят тысяч человек, и потому каждый день в час пик тут были огромные людские пробки.

Ким не любил метро. Ему всегда казалось, что есть что – то тревожное в спуске в подземный переход. Есть нечто невидимое и молчаливое, страшное и едва сдерживаемое в сотне людей, одновременно идущих в этом переходе. Глядя на десятки спускающихся по ступеням людей, Ким отчего-то думал, что всполох только одной спички может зажечь эту гнетущую, повисшую над головами атмосферу, и тогда наступит взрыв. Удивительно, – думал он, с неприязнью глядя на столпотворение у входа в переход, – Все такие аккуратные, милые идут, стараясь никого не задеть, не наступить на ноги, а если задевают и наступают, то испуганно вскрикивают: «Извините!», «Прощу прощения!», и виновато полу–улыбнувшись, бегут дальше. Но малейшее нестандартное развитие ситуации тут же со всех сорвёт маски обходительности. Десятки человеческих душ поднимут панику, побегут, затаптывая ногами тех, кто упал, будут запинаться об тела несчастных, будут толкаться, что есть сил. И конечно же, никому в голову не придёт извиняться. Всего один всполох спички, чтобы запустить хаос. Одна спичка, чтобы сгорела хрупкая человечность.

Тяжёлые мысли роились в голове, когда он шёл в толпе, мрачно глядя себе под ноги.

Пикнув картой турникет и выйдя, наконец, на платформу, Ким облегчённо вздохнул. Здесь всегда становится полегче. Может быть, все дело в длинном туннеле, который будто разрывает замкнутое пространство и даёт видимость выхода. Хотя куда может быть выход в темном, узком туннеле, в котором место только для поезда?

Старый, дребезжащий поезд подъехал, остановился и приветливо распахнул железные двери. Ввалившись в вагон, Ким устало сел на сидение и приготовился увидеть всех тех, кто скоро умрёт. Теперь он всё время видел "присосок". "Присосками" он называл призраков, которые ни на метр не отставали от живых и сопровождали их все время. Они всегда шли за живыми чуть позади, боясь упустить из виду, терпеливо стояли за спинами, глядели с молчаливой тоской. Присоски видели Кима, знали, что и он видит их, но никогда не проявляли недовольства или агрессии, воспринимали эту зрительную связь как само собой разумеющееся. Ким не мог не видеть их, потому привык к этому скучному для себя занятию.

Но сегодня внимание привлекла девушка. Она сидела наискосок рядом с толстым мужиком и хмурой бабкой. Была одета в серую дутую куртку и в стоптанные угги.

Блин, зачем тебе угги в этом мокром городе? – подумал Ким, – Наверное, каждый раз приходиться их сушить. Нет, она явно не местная. Приезжая, как и тысячи вокруг.

Светлые волосы выбивались из-под вязаной бежевой шапочки, белёсые ресницы подрагивали, бледная кожа была облеплена тёмными веснушками. Почти как у Вали. И ещё: дурацкая сумка. Кричаще – желтого, неуместного здесь цвета.

Не было в ней ничего особенного, лицо как лицо, но Ким, то и дело, бросал взгляд на девчонку, на ее тонкие, почти прозрачные пальцы, держащие томик «Сто лет одиночества». Иногда пухлые губы девчонки шевелились, читая, иногда замирали.

Чего-то недоставало для того, чтобы увидеть её всю. Казалось, что образ не полный. И ещё Ким не понимал, что больше всего его раздражает в этой девушке – то ли ее стоптанные угги, то ли сумка.

Ему не особо везло с женским полом. Единственная девчонка, с кем он когда-то встречался, была Леся из параллельного класса, и встречались они всего пару недель. И Леся была его первой и пока единственной женщиной. После неё он больше ни с кем не заводил отношения. Да и не думал об этом.

Двери открывались, толпа вываливалась на очередной станции, и от неё оставались на полу грязные, мокрые пятна.

Что он тут делает? Куда он едет? Какая разница.

Тут девушка, наконец, закрыла книгу, и Ким увидел её всю. Увидел её зелёные глаза, насмешливые, спокойные. Один только взгляд.

Как вообще это работает? Ты просто наблюдаешь, и вдруг вы встречаетесь глазами, что-то екает внутри, и ты потом всё время бросаешь на неё быстрые взгляды, в надежде понять – почему? Что привлекло? Почему десятки, сотни женщин, с кем ты ежеминутно встречаешься глазами, не способны тебя привлечь, а тут всего один короткий взгляд и все твои старые раны, свежие раны, такие огромные, что казалось, никогда не отпустят тебя, вдруг отступают на шаг назад. Отпускают.

Ким всё глядел и глядел на незнакомку, и когда девушка бросала быстрый взгляд на него, от поспешно отводил глаза и тут же сердился на себя. И чем больше он сердился на себя, тем больше он сердился на девушку, потому что это она была причиной его сердитости. И чем больше он сердился на девушку, тем чаще бросал на неё тревожный взгляд.

Но вот она встала. Куда ты?

Глупый вопрос даже самому себе. Конечно же, её станция. Сейчас она выйдет, смешается с многотысячной толпой на улице, и Ким больше никогда её не увидит. Никогда.

"Осторожно! Двери закрываются!", – раздалось над головой, и Ким рванул. Еле успел выпрыгнуть из вагона, как железные двери старого поезда с лязгом захлопнулись.

Поток людей сшибал с ног.

Сумка! Дурацкая жёлтая сумка!

Вот мелькнула на мгновение, пропала, вот снова. Чуть-чуть успокоился. Шагнул на эскалатор, не спуская глаз с жёлтой сумки.

На улице с наслаждением вдохнул воздух, вдруг почувствовал, как пересохло во рту. Двинулся за девушкой почти бегом, и она, словно почувствовав его напряжённый взгляд, резко остановилась. Обернувшись, она воинственно выдвинула вперёд подбородок и чётко спросила: