Наглое игнорирование

— Понятно, при подчиненном – лопни, а держи фасон, — кивнул понимающе Волков. Сам по себе знал, каково оно – держать фасон перед подчиненными. Доводилось. Не раз.

— Вот, ты понимаешь! Нельзя убежать… Потом что доложишь? Что убежал? В общем и не убежать и идти – ноги не идут, хоть руками их передвигай. Сколько мы в очумении простояли – не знаю. Дух перевел, боец так и не сблевал, удержался. Переглянулись и пошли с насыпи вниз. А там – ад кромешный. Всю волю в кулак собрал, а все равно – шатало. В страшном сне не увидишь, а тут наяву. Сейчас передергивает, словно током. Там в зеленой полосе отчуждения наших раненых собирали. Много. Сотни.

В тенек от деревьев. Был, наверное сначала. А теперь деревья все повалило, расщепило, раскидало. И сколько глаз видит – наши. Тяжелораненые бойцы, сержанты, политработники, командиры – на носилках, на земле, на траве, изодранные, окровавленные, засыпанные землей и пылью, разорванные взрывами, простреленные, искуроченные, лежат вплотную плечом к плечу, слоем, лужи крови – в землю уже не впитывается. Сотни уже мертвых, и сотни – еще живые. И мухи тучами, слепни всякие, сволочь воздушная. И те кто живы – стонут, ругаются, просят помочь, молятся и проклинают – тут-то отчетливо слышно, не сливается, как с той стороны насыпи было. Спросить надо кого – гляжу между лежащих рядами раненых, не обращая на нас внимания, люди ходят. Раз со шприцами в руках и сумками с красными крестами, значит, медицинские работники, дело свое делают, хотя как-то странно на первый взгляд. Две женщины, а вдали – мужчина, наверное, врач. Я к ближайшей из них: два кубика на петлицах – военфельдшер. Представился, как положено, рассказал о своей задаче. Попросил рассказать, что случилось. Она сквозь меня смотрит, но отвечает. Видно, что смертельно устала и не спала суток несколько. Красивая девушка – обалдеть, только словно умерла уже. И кожа какая-то серая, неживая и взгляд пустой. И смотреть на нее – страх берет, и слушать – мороз по коже. Но ответила четко, внятно.

— На подходе к станции Клевань в позапрошлую ночь фашистские самолеты разбомбили санитарный эшелон с тяжело ранеными бойцами. Силами уцелевшей после бомбардировки части медицинского и обслуживающего персонала произведена эвакуация раненых в прирельсовую посадку. Сюда же доставляли раненых для эвакуации из частей. Вчера на рассвете к месту катастрофы подошел еще один эшелон с ранеными. Так как дальнейшее продвижение по железной дороге оказалось невозможным, было принято решение перенести в посадку раненых и из второго эшелона. Несмотря на четко видимые огромные полотнища с красными крестами, разложенные по обеим сторонам посадки, бомбардировки и обстрелы из пушек и пулеметов продолжаются регулярно через каждые два часа. Днем и ночью. Можно проверять часы. Погиб почти весь персонал – санитары, фельдшеры, медицинские сестры, врачи, повара. Полностью сгорели медикаменты и продовольствие. Раненые не получают пищу более суток. Воды нет. Некому оказывать им элементарную помощь. И нечем.

Я гляжу – а шприц у нее пустой в руке. И сумка санитарская тощая – тоже висит пустым мешком, только и медицины в ней – красный крест на боку. Спросил об этом – сам тут же пожалел. Девушка тем же спокойным, мертвым тоном мне говорит:

— Это психотерапия: даже простое прикосновение иглой к телу вызывает у больных чувство облегчения: "нас не забыли". Только и остается ходить успокаивать. Два часа. Потом снова прилетают.

Глухой помолчал. Потом нехотя признался:

— У меня даже сейчас ком в горле, как вспомню. А тогда – сам не знаю, как удержался, глаза на мокром месте. Каждые два часа. По расписанию. Как на полигоне. По лежачим безоружным раненым. Которые ползти даже не могут. И по медикам, которые раненых бросить не могут. Каждые два часа. Я тогда, как смог, эту фельдшерицу постарался обнадежить, ободрить, что доложу, мол, помощь пришлют. И – бегом к танку. Сил больше не было там находиться. И тут гляжу – Мишка Глазов лежит, друг моего детства. Его в пехоту призвали в Луцк, этим летом, как и я – демобилизоваться был должен. И на меня смотрит, глаза у него голубые-голубые. У меня сердце оборвалось – у него рук нет по локти и вместо ног какое-то красное тряпье лохмотьями. Сосед его еще страшнее – лицо сорвало осколками. Ни глаз, ни носа, ни рта, полголовы, считай, осталось только – затылок да спереди месиво запекшееся и с грязной коркой, но шевелится еще. А Миша – смотрит и что-то шепчет. И глаза. Большущие, голубые и такие чистые посреди всей этой жуткой грязищи. Я на колени упал, платком пыль, землю с лица ему смахнул, мух разогнал – гляжу, нет, не Миша, хоть похож очень. А он шепчет все что-то. А – не слышно. Я – ухом к губам, тогда – то я слышал хорошо. А он меня просит: "Братишка, пристрели!.."

Глухой перевел дух. Глянул на собеседника. Волков слушал внимательно, но взглядом местность все время прочесывал. Но точно слушал – танкист видел, как напарник желваки катает.

— Меня как ошпарило. Я вскочил и, что есть силы, командирским голосом заорал:

"Ребята! Герои! Держитесь! Я – танкист. Разведчик. Имею задачу определить местоположение противника. Мой танк ожидает меня здесь, за насыпью. Противника поблизости нет. Через час я буду в штабе. Доложу обстановку. Командование не оставит вас в беде. Вы стойко сражались на фронте! Вы – герои! Держитесь, ребятки! Держитесь, дорогие!"

И галопом – к танку. Час до полудня остался. От всего виденного я словно обалдел, как оглушило меня, сам не свой. А сзади кто-то сил в себе нашел, после моего рева – кто-то запел "Интернационал"… На последнем дыхании, из последних сил. Мне посейчас стыдно, что я не задержался на минуту, хоть бы фамилию у человека спросил, обнять бы его, расцеловать, ободрить… А я – удрал без оглядки. Теперь как вспомню, так бледнею и краснею, угрызения совести одолевают… Но там нечем мне помочь было, мы, шалопаи, даже фляжки не удосужились наполнить утром. Потом я всегда с собой в танке воду возил, раненые первым делом пить просят…

— У тебя был приказ, — сказал тихо Волков. Танкист сказанное увидел, кивнул:

"Так-то оно так. Но все же… Обратно неслись со всей поспешностью, сзади облако пыли, мы с заряжающим из люков торчим, болтаемся на ухабах, во все глаза смотрим – а перед глазами – только что виденное. Не выходит из головы. Т-26 на всех парах прет, ну и долетались – гусеница соскочила на полном ходу. В другое время это не беда: пять минут – и все в порядке. Но времени-то у нас и нет. Как там комбат сказал: "минута решает судьбу баталии…"

Повыпрыгивали из танка, тянем гусеницу, потеем, тут над головами – фить, фить – очередь над нами кто-то дал. Глядим – мотоциклист. Метров двести до него – на холмике, как статуй конный встал. И не наш – сразу увидели, каска, форма. Немец! Стоит, ноги врастопыр, голенища широкие, трубами, мотоцикл промеж и рукой нам машет – иди сюда, Иван! Мы его и не увидели, вот он очередь из автомата и пустил, чтоб внимание обратили. Может и промазал – метров двести до него было, но думаю, что позабавиться решил. И видим, что ржет, сволочь, зубы скалит. Мы перед ним как на блюдечке.

— Да, наглые они поначалу были. Дурачье, — кивнул Волков.

— Я мигом очутился в башне, вот когда пригодилась отработка посадки и высадки из танка, так нелюбимая нами в мирное время, казавшаяся издевательством над танкистом, но благодаря настойчивости наших командиров доведенная до установленного норматива – шести секунд. За эти секунды ни один снайпер не успеет сделать прицельного выстрела! Много пота пролили мы, отрабатывая эту задачу, зато теперь – это жизнь! Стал башню разворачивать, он сразу мотоцикл за рога и с бугра свинтил. Мои бойцы сообщили фашисту наше решение, помахав кулаком правой руки, предварительно обхватив ее левой повыше локтя: вот тебе, гадина! Готовый открыть огонь, мотоциклиста я не обнаружил. Кричу бойцам – а они уже опомнились и за танком стоят, под прикрытием.

— Где он? — кричу из башни. А они в ответ:

— Развернулся и исчез за бугром!

А я думаю: "Врешь, милый. Никуда ты не уедешь. Все равно появишься, захватить танк, пусть даже с мертвым экипажем – разве это не заманчиво для тебя? Гусеницу-то мы будем все равно на место ставить, деваться нам некуда. Бойцам крикнул, чтоб тянули. Сам прикинул – куда бы сам выехал, будь на его месте? Навелся туда, снаряд осколочный в пушке.

И он появился, но чуть левее, как раз в поле зрения моего прицела. Осталось только немного подвернуть башню и нажать педаль. Не знаю, как он сам, но мотоцикл вспыхнул моментально. Это удача была, хотя я стрелял очень неплохо! Наверное, мы перекрыли все временные нормативы надевания гусеницы, и наш танк снова в движении. Спешим, как можем. Пока возились – мыслей особо не возникало, а как тронулись – так я и сообразил, что мотоциклист – не сам по себе. Мы же тоже – разведчики, у нас тоже мотоциклисты есть. За этим наглецом должен идти разведдозор, как положено, дальше – авангард, разведотряд, а там и основная колонна. Враг за нами прет, останавливать его там некому. На хвосте у нас враг! Глядь – еще мотоциклист – навстречу, этот наш, сразу признали, знакомый. Белый от пыли, словно мельник в разгар помола. Ручищами машет, как пропеллерами – знак "убыстрить движение!" Оказалось – комбат навстречу нам послал. Здесь уже можно было и по шоссе нестись, так что выжали все, что можно из машины.

Доложил комбату, кратко, без эмоций. Он нам – благодарность, за службу.

И тронулись.

И вся дивизия тронулась.

А исходной позицией как раз и стала эта станция Клевань. Все перед атакой впечатлились. Немцам врезали с ходу, частью они и развернуться не успели. Так их и давили. Танки им выбили не меньше десятка – чешские были и французские, несколько артбатарей, убитых фрицы около тысячи оставили. На дюжину километров их отогнали. Сами тоже сотни две своих потеряли, ранеными и убитыми. А пленных их постреляли, когда пришлось опять отходить. И не растягивали это удовольствие на два дня, а сразу всех, не мучая. И этих вот, старшина, тоже надо было пострелять. Чтоб боялись к нам ломиться и наших убивать людей. Чтобы навсегда забоялись! До смерти!