Накануне

Солдаты кругом захохотали. Фельдфебель возмущенно подтянул портупею шашки.

– Непотребно выражаешься... За такие слова, знаешь, чего будет.

– А ну, чего?
– вызывающе сказал Ивасенко.
– Расскажи, я послушаю.

– Буду я с тобой волыниться!
– фельдфебель повел плечами с особым достоинством и медленно повернулся к выходу. В воротах он обернулся и добавил многозначительно: - С тобой другие поговорят.

Солдаты вкруг Ивасенко примолкли. Они хмуро смотрели вслед фельдфебелю.

– Донесет, - вполголоса сказал кто-то.
– Действительно: очень уж вольно ты говоришь.

– Заговоришь!
– отрывисто сказал Ивасенко.

– Это что же за жизнь... Мало того, что морду бьют, еще и в народ стрелять заставляют... Утром нынче за Знаменской чего волынцы наделали. Убитых, говорят, подводами возили.

Кругом недалеко стало тихо.

– Ну, то волынцы, - потупясь, казал один из ближних.
– Наши павловцы стрелять не станут.

Ивасенко будто только этого и ждал. Он крикнул на весь манеж:

– Не станут? Стреляют уже... наши! У Гостинного двора семнадцать человек положили, раненые не в счет. При мне генерал приезжал, особую благодарность говорил, царским именем.

– Наши стреляют?!

Манеж всколыхнулся. Ивасенко подсадили на ящик. Со двора бежали еще и еще солдаты - дошел, наверно, и туда вскрик.

– Говори, Ивасенко!

Ивасенко начал. В руках и в голосе дрожь, и от того, что так дрожью дрожал, зыбясь над тысячною толпой, рослый, черноусый, бравый солдат, жутью стали наливаться глаза.

– Братцы... товарищи... Как и сказать, не знаю. Стояли мы в наряде на Невском, у Думы, под каланчой. Заставой. Смотрим, народ идет, мирно вполне, даже песни никакой не пели. Однако раз приказ есть - к той стороне, к дворцу, не пропускать - мы безусловно остановили.

Чтоб не напирали, винтовки по команде к прицелу вскинули попугать... А поручик как рявкнет: "Пли!.." С внезапу - до стрельбы ж три сигнала рожок должен дать - с внезапу, я говорю, палец сам нажал... разве его застановишь, когда... команда... Рвануло... рраз! Гляжу, падают... Вот он, палец! Что мне с ним, теперь, проклятым, делать... Тесаком срубить - и то... разве снимешь? Как я теперь Каином буду по свету ходить? Это что ж с нами делают, братцы!

Тяжелая на манеж налегла тишина. С Ивасенко рядом на ящик взгромоздился тяжелый, бородатый, в распахнутой шинели солдат.

– Буде! Натешились! Выходи, ребята.

Рота высыпала во двор. Перекликаясь, стали разбираться по взводам. Без оружия, как были. Ивасенко тревожно окликнул бородатого.

– Винтовки... винтовки бери!

– Тю!
– отозвался солдат.
– У нас винтовок на всю роту полторы сотни: только в парады выдают. Дежурный взвод Мартьянов поднял, вон-а!.. А больше нет.

– Стройся!

Шорохом прошло по солдатским шеренгам:

– Командир идет.

Вывернулся, неведомо откуда, фельдфебель. Рысцой пробежал вперед, пристроился на свое место, с фланга.

Полковник подходил неторопливой, будто походкой в развальцу. И лицо равнодушное, каменное. Но сжаты не по-обычному плечи, руки глубоко засунуты в карманы шинели.

Фельдфебель вытянулся, кося глазом:

– Рота... смирно!

В рядах переглянулись, но все же кой-где подравнялись шеренги. Полковник оглянул роту, шевельнул губы недоброй, нарочитой улыбкой.

– Бойченко!
– (Фельдфебель окончательно вытянулся в струну).
– Куда вы собрались вести людей? В баню? Попариться?

– Так точно!
– Бойченко выкатил, усердьем, глаза, напряженно ловя еще не понятную ему командирскую мысль.

– С крови та баня!
– донесся из задних рядов глухой, крепнущий злобою голос.

– Братскую кровь льют.

Полковник распрямил плечи. Улыбка сошла с губ.

– Братскую? Бунтовщики, краснофлажная сволочь, престолу и родине изменники, - тебе, что, братья? Так и немец тебе братом окажется!

Прямо против полковника, в первой шеренге дежурного, с винтовками вышедшего взвода, - унтер-офицер с бритым резким лицом, ответил (голос на весь плац):

– У немцев солдат, как у нас: рабочий и мужик. Какой у нас с немецкими мужиками и рабочими может быть спор: что они, что мы одинаково: на бар работаем.

– Так-так...
– протянул батальонный.
– Речистый ты, оказывается, как я посмотрю, Мартьянов. Как по-нынешнему говорится: оратор. И народ крепко любишь, видать: за это тебе похвала и честь, от меня первого. Только с мысли верной тебя кто-то сбил: если ты народу радеешь, в первую очередь должен бы роте разъяснить, что за самовольный выход полагается военно-полевой суд; половину на расстрел, половину на фронт, на передовые позиции, в самое опасное место; семьи, по отобрании имущества, - в ссылку. Только лютый враг мог такое присоветовать вам - эвакуированным, то есть по гроб жизни освобожденным от боевой опасности.

– А приказ?
– крикнул из рядов неуверенный голос.
– В канцелярии приказ об отправке лежит, знаем!

– Приказ?
– изумленно поднял брови полковник.
– Это вам какой же... оратор... эдакую подлейшую ложь? Никуда и никогда рота не тронется. Не только что на фронт, но и на улицы: из казармы ни шагу. Честным словом удостоверяю, и вот, крестным знамением.
– Полковник перекрестился широким крестом, не снимая папахи.
– На обман взял вас немецкий шпион, подосланный, не иначе. Под расстрел обманом подвести честных солдат: нас тут горсть, притом безоружных, а в Питере двести тысяч верного царского гарнизона. Своих немцев хотел выручить: Вильгельму ж конец приходит, бьют его союзники насмерть, не сегодня-завтра мир, всем, за родину честно стоявшим, великие от государя императора будут награды. А вам... Казни такому мерзавцу мало!

Мартьянов шевельнул винтовкой. На штык взять полковника?.. Но солдатские лица вдоль по шеренге насуплены и растеряны, глаза в землю. Мир. Награды. По двести штыков против каждого. И оружия, действительно, нет.

Сразу надо было. А теперь - похоже, что поздно.

Поздно. Полковник улыбнулся, покивал благодушно.

– Ну, господь с вами: грех да беда на ком не живут. Замутили вам было головы, вижу. Да к честному никакая вражья, изменническая зараза не пристанет. Я вас, слава богу, не первый день знаю: честные вы, отечеству истинно преданные ребята. Накатило - прошло! Так и быть, взыскивать ни с кого не буду. В казарме сейчас отец Георгий молебен служить будет по случаю победы над немцами: кстати и свое прегрешение замолите. Налево кругом, марш!

И сам двинулся первый, с левой ноги, по-строевому. Четко отбил поворот фельдфебель, в шеренгах - минутная дрогнула как будто заминка, но тотчас мотнулись в одном, в другом ряду, обертываясь на месте, папахи, перемешались лица с затылками, затопотал шаг, с десяти на сто, на двести, на четыреста ног. Колонна двинулась, подравниваясь на ходу, к дверям казарменного помещения. Фельдфебель на фланге вышагивал, радостно вынося в такт ноге руку, приговаривая ласковым, поощрительным баском:

– Ать, два! Ать, два!