Накануне

– Своим чередом, - кивнул Энгельгардт.
– Генерал Зенкевич уже стягивает войска.

Андогский нажал кнопку звонка. Вошел служитель.

– Попросите дежурного штаб-офицера. Подполковника Гущина.

– Они здесь. Дожидаются.

Гущин вошел тотчас: он ждал новостей у двери. Андогский сказал, не глядя:

– Прикажите немедля доставить сюда винтовки и патроны из цейхгауза. И предложите всем господам офицерам собраться в аудитории младшего курса. Я разъясню обстановку и боевое задание: по приказу военного министра из них формируется ударный батальон.

Гущин моргнул растерянно:

– Виноват... Но я именно ждал, чтобы доложить... Офицеры уже обсудили положение. И постановили: разойтись. Поскольку они приехали в Академию учиться, а не... участвовать в скандалах. Опасаясь разоружения, они сдали шашки на хранение в академический музей. Туда едва ли, действительно, кто заглянет.

Глава 39

Улица

Энгельгардт вышел один.

И только что он ступил за академические ворота, настороженно и опасливо косясь на толпившихся по тротуарам, по мостовой - летучею сходкой - людей, бичом стегнул по напрягшимся сразу нервам пронзительный, долгий, дерзкий автомобильный гудок. Мгновенно расхлестнулась толпа, воробьиным роем рассыпались в стороны крутившиеся около сходки мальчишки, и стоголосым радостным ревом рвануло воздух: крутым виражом сворачивая с Суворовского на Таврическую, пронесся синий, императорскими золотыми орлами на лакированных дверцах тускло мигнувший лимузин, с красным, бешено бьющимся о древко флагом у руля. В кабине, на крыльях, лежа - матросы Гвардейского экипажа. Кричат, машут, вея по ветру георгиевские ленточки шапок. За первым - тотчас второй, такой же нарядный и страшный.

А навстречу, с Таврической, грузно, грозно, еле ворочая цепями передач, проползла грузовая платформа, вся ощетинившаяся штыками. Солдаты, рабочие, студенты, женщины... Передний ряд, навалившись на будку шофера, держит винтовки к прицелу.

Энгельгардт обернулся назад, на тихий лязг цепи. За воротами Академии дворник медлительно, глаз не сводя с толпы, словно следя - не смотрят ли, не заметили ли, заматывал цепью запертые железные створы. Для крепости. Замотал и ушел торопливым, крадущимся шагом.

Весь зачернел людьми Суворовский проспект. В Заячьем переулке, прямо насупротив Академии, идет уже доподлинный митинг. Выпряжена ломовая телега, и с нее высясь над головами, пошатываясь на колесном, под нажимом толпы перекатывающемся помосте, сменяются ораторы - в картузах, шапках, котелках и просто с непокрытою головою.

Надо, собственно, идти. Заседание, Дума. Но сдвинуться с места в мелькающую непрерывною сменою лиц, одежд, машущих рук толпу жутко. И время словно остановилось от этого мелькания и крика. Дикое ощущение; точно никуда не надо торопиться, никуда не надо идти. Вот так: стоять - и ничего больше.

Прошли с Таврической тесной гурьбой, шаркая суконными серыми туфлями по снегу, в арестантских халатах десятка три женщин. На углу попрощались, покричали, разошлись врозь.

В арестантских. Уголовницы - видно по лицам. Значит, тюрьмы разбиты. Надо идти. Ведь совсем же, совсем недалеко. Влево, вдоль плаца. Кирочную пересечь - и уже Таврический сад...

Энгельгардт двинулся. Но от угла навстречу ему визгнул острый, пронзительный свист. Толпа шатнулась, прижав Энгельгардта к решетке ограды. В пролеты замелькавших мимо, бегущих фигур он увидел рабочих, пробивавшихся к Таврической, на свист, сквозь встречный поток людей. С винтовками. Мостовая очистилась. Рабочие рассыпались в цепь. Защелкали непривычно старательно под неопытными, неловкими пальцами затворы. Но снова кто-то кричит и машет. И снова, набегая обратной волной, колышась радостно и призывно, отвечает толпа. Дула опустились к снегу. На раскормленном, могучем, ширококостном караковом жеребце, горяча его, подъехал солдат-артиллерист, салютуя блестящей, с офицерским серебряным темляком шашкой.

– Ура-а!

Гвардейская конная артиллерия выступила. Черт знает что делается!

К солдату теснятся. Придерживаясь за стремя, вприпрыжку провожают его сквозь толпу ребятишки. Взлетают вверх картузы, исступленно палят в воздух на тротуарах подростки из новеньких черных вороненых браунингов.

Арсенальские, очевидно...

Энгельгардт поднял воротник пальто (спрятать бороду, придать себе вид санкюлота) - и, уже не оглядываясь по сторонам, чтобы улица снова не задержала, зашагал к Думе.

Глава 40

На два крыла

Ворота обоих въездов на Таврический дворцовый двор были гостеприимно распахнуты. Настежь. Но тем неприятнее окрестное было безлюдье, свежесть не тронутого ногами снега: после растоптанного в грязь месива на улицах таврическая сброшенная белизна казалась чем-то оскорбительным. Энгельгардт в первый раз в жизни почувствовал себя думцем.

Швейцар сумрачно и молча снял пальто, принял шляпу. Энгельгардт поднялся в вестибюль. Из полуциркульного зала, переговариваясь, кучками расходились депутаты. "Частное совещание" закончилось, очевидно. Тем лучше. Всегда приятнее прийти прямо к концу, на готовое.

Кто-то лысый, бровастый окликнул. Шульгин. Он подошел, мрачный, как туча.

– Дожили!

Энгельгардт спросил, пожимая руку:

– Были толковые предложения? На чем порешили?

– Толковые? Были, - покривился Шульгин.
– Некрасов предлагал назначить диктатором, для подавления бунта, какого-нибудь популярного генерала. Ну, левые, конечно, подняли вой... Демократия, как же, будь она проклята...

– Провалили. Впрочем, все равно: где его возьмешь, популярного генерала? Таких диктаторов заблаговременно готовят, а те же господа Некрасовы и Милюковы на оплевании генералов себе популярность создали у черни. А теперь... спохватились, когда им самим наступили на хвост... Идиоты! Затем кто-то, не помню, предложил объявиться учредительным собранием. Ну, этот и сам сейчас же спрятался: понял, что черт-те что набрехал с перепугу.

– Так ничего и не приняли?

– Выбрали Временный комитет... для водворения порядка в Петрограде. Десять человек. Вроде... Временного - самого Временного - правительства.

– Родзянко вошел?

Шульгин кивнул:

– Председатель. Из кадетов - Милюков и Некрасов. Коновалов и Ржевский от прогрессистов.

– А вы?

– Я тоже вошел.
– Усмехнулся.
– Вместе с Керенским и Чхеидзе.

– Ага!
– злорадно сказал Энгельгардт.
– Поняли, наконец, господа хорошие, до чего доигрались своей демагогией. Я был, впрочем, и раньше уверен, что в критическую минуту они пойдут с нами единым фронтом.

– Да, по-другому запели, - подтвердил Шульгин.
– Шут их знает, может быть, в конце концов, к лучшему, что назревший демократический этот нарыв лопнул сегодняшним гноем. По крайней мере, на нынешнем совещании очень ясно почувствовалось, что все - вплоть до этих самых Чхеидзе и Керенских осознали, что есть нечто всем одинаково опасное и омерзительное: толпа! Достаточно было почувствовать смрад ее приближающегося дыханья, и...

Он не договорил, обернулся порывисто к входным дверям, дернул плечом и пошел, почти бегом, к коридору налево. Энгельгардт, в свой черед, повернул голову. Из прихожей шел гуд, многоголосый и веселый.

Топоча короткими ножками, в залу вбежал маленький кудрявый и растрепанный человек, покачивая длинными, выбившимися из жилета концами линялого и потертого галстука. За ним шли толпой небритые люди в пиджаках и рабочих блузах. А дальше - винтовки, шашки, красное шелковое, тонким полотнищем шелестящее знамя.

Энгельгардт поспешно двинулся за Шульгиным вслед. Но кудреватый окликнул.

– Вы... здешний, по-видимому. Будьте любезны, укажите, где бы нам занять помещение?

– Вам?
– нахмурился Энгельгардт и остановился: он все больше чувствовал себя думцем. И хозяином, к которому ворвались громилы. Виноват, здесь Государственная дума, и ее помещения не сдаются внаем.