Накануне
Шрифт:
– Платить не собираемся, - расхохотался кудрявый. За ним рассмеялись и остальные: они подошли, тесным кольцом окружив Энгельгардта.
– Здание народное. И поместительное - приходилось бывать, знаю... А нам...
– Кому это "нам"?
– злобно спросил Энгельгардт, осматриваясь, нет ли поблизости кого-нибудь... приставов, коменданта... кого-нибудь, кто мог бы вместо него говорить.
– Откуда вы?
– Из "Крестов", - опять захохотал, запрокидывая голову, кудрявый. И - в первый раз в жизни - на автомобиле, на резиновых шинах. Удобно, оказывается!
Рабочий в заячьей шапке с наушниками перебил, хмурясь, теребя винтовочный ремень:
– Зря вы, товарищ Вавелинский, распространяетесь. Какие тут
Он показал дулом винтовки вправо и, не дожидаясь ответа, пошел. Рабочие повалили за ним. Вавелинский досадливо дернул галстук и двинулся следом.
– Постойте, - сказал ошеломленный все еще Энгельгардт.
– Совет? Какой Совет?
– Рабочих депутатов, - с готовностью отозвался, приостанавливаясь, Вавелинский.
– В пятом году - вы должны помнить - был такой Совет. Из выборных от заводов и фабрик. И теперь такой будет. Я, собственно, даже принял на себя обязанности секретаря... Мы и рабочих уже оповестили, что Совет поместится здесь...
Он поклонился - не понять: насмешливо или почтительно - и побежал за остальными.
Совет рабочих депутатов - в Таврическом? Энгельгардту зло вспомнился белый снег во дворе: теперь, будьте спокойны, затопчут.
Висельники эти нагрянули из "Крестов". Стало быть, и тюрьмы и мосты взяты.
Глава 41
Суд в огне
Мосты были взяты. Но не так, как мечтал Мартьянов, рассказывая комитету в ночь на 27-е план своего "маневра". Еще шли по заводам утренние митинги и сборы и только что доставлены были Сергеевым из захваченного Арсенала уцелевшие от "разбора" винтовки и револьверы, когда в тылу мостов появились уже бесстройные, но грозные ватаги волынцев, литовцев и преображенцев. Мостовые заставы после короткого боя спешно отошли или рассыпались. Восставшие роты бросились в Заречье, братаясь с рабочими. Разгромлены ими последние, не захваченные еще в прошлые дни полицейские участки, в осаду взяты казармы Московского полка, где заперты были обезоруженные солдаты под караулом офицеров, фельдфебелей и прочих "барабанных шкур", бивших пулеметным огнем по подступам к казарменным входам. Занят Финляндский вокзал, где тотчас провозгласил себя комендантом никому не известный дотоле, но объявивший себя социал-демократом (без определения фракции) вулканически энергичный рыженький военный врач. Во все стороны по неезженым улочкам, кренясь на ухабах, понеслись грузовики, перегруженные бойцами. Красные флаги повсюду. И весь город - на улицах.
Взяты были "Кресты" - без крови, одною угрозою взрыва ворот несуществующим динамитом. И следом за освобожденными "политическими" тяжелой, шаг к шагу нараставшей лавиной хлынули выборжцы через мост на Литейный.
В лавине этой оторвалась от своих, затерялась Марина. С расстрела у гостинодворской часовни на Невском она ушла с айвазовцами опять, по-прежнему "своей": под посвист павловских пуль сошла ненужная, неверная взаимная обида, нагнанная жгучей болью за товарищей, выбитых из строя в самый боевой, самый радостный момент; по-старому пожал Марине руку Иван, по-старому улыбнулся товарищ Василий, - за поворотом улицы, когда, выйдя из-под огня, вновь строилась, выравнивалась, подсчитывала потери колонна. По улыбке Василия сразу поняла Марина: конечно же, он и тогда еще, у Арсенала, поверил, что ни при чем в куклиноком аресте эта плакавшая у нелепой, горластой мортиры робкая девушка; иначе - разве бы он их отпустил? Поверил, - только выдержал время, заставил до конца додумать и пережить то, что могло быть от необдуманного, неверно сделанного поступка. О Наташе он только одно слово спросил:
– Жива?
И от этого слова у Марины захолонуло на сердце: ведь она... нарочно не оглянулась, когда побежала с другими. Неверно. Гадко. Не так надо
было. Она ответила еле слышно:– Не знаю.
Василий покачал головой чуть-чуть. Но сильней и не надо. Ясно же, ясно. Опять она поступила не так. Нельзя было бросать.
Она так и сказала Ивану. Иван понял, сдвинул брови.
– Теперь уж... все равно. Не исправишь. Где ее теперь найдешь...
Да и некогда было. Весь вечер, всю ночь на Айвазе шла лихорадочно подготовка к завтрашнему дню. Всю ночь на дворе и на лестнице главного входа - всегдашних местах общезаводских митингов - пришлось Марише говорить: и снаряжавшимся к завтрашнему бою рабочим, и женам, тревогою за мужей согнанным на заводской двор. А с утра вышли. И еще не доходя моста, Марина оторвалась от своих, выступая на уличном митинге.
Да они и не старались найти айвазовцев: все кругом были свои, родные. Людская крутая волна несла, неистовому ее напряжению радостно и легко было отдаваться без думы. Со всеми вместе бросилась Марина в кипевшую водоворотом у запертых Литейных арсенальных ворот толпу, со всеми вместе била каким-то в руки попавшим обломком в ржавое железо створов, под выстрелами оборонявшей здание охраны, под штурмовой, победный тысячеголосый крик. И со всеми вместе сквозь цеха и переходы, увлекая арсенальцев, вновь бурным бегом вырвалась на улицу: впереди где-то снова трещали выстрелы.
– На Кирочной засада! Стой!.. Шагом, шагом, товарищи! Осторожней!..
Осторожней? Не помня себя, Марина взмахнула рукой и побежала опять, крича, не слыша собственного голоса. В обгон ей блеснул винтовками автомобиль и полным ходом, с гудом неистовым, свернул на Кирочную. Захлебываясь, застучал пулемет. Автомобиль крутым заворотом, ухнув лопнувшей шиной, вынесся обратно на проспект, сронив с крыла убитого матроса. С угла, на бегу, уже стреляли дружинники. Еще одна пулеметная очередь - и тихо.
Тишина прошла и по толпе. Люди остановились, снимая шапки перед поднятым на плечи высоко, недвижным телом матроса.
Вы жертвою пали в борьбе роковой...
Марина прислонилась к стене. Она сразу ощутила усталость. Понятно, собственно: два дня, две ночи без отдыха, как и все... Не надо стоять: на ходу усталости нет. Но как только вот так остановишься...
Час который? День? Вечер? Четыре часовых магазина было по дороге, закрытых, конечно; во всех четырех витринах - круглые выставочные часы стоят. Наверно, пора в Таврический. Василий сказал: вечером заседание Совета. Она же депутатка. Спросить кого-нибудь? Или просто пойти?
Она повернула назад, пробираясь сквозь поющие, полукружием охватившие перекресток ряды. Ряды стали реже. Но тотчас, сквозь просветы, повиделась снова густая, у следующего же угла стоявшая толпа. Опять? Но стрельбы не слышно.
– Что там случилось?
На Маришин вопрос человек обернулся. Глаза, юркие, замаслились. Он хихикнул.
– Суд громят.
Громят? Слово резнуло непереносно. Марина вздрогнула даже. Погром - в революцию? Великую, долгожданную революцию? Да нет же!
– Пустите!
На голос (опять не узнала своего голоса Марина) расступились послушно. Побежала по самой обочине. Люди сторонились от здания.
– Поберегитесь, стекла!
Со звоном сорвалась вниз, на панель, выбитая рама. В подъезды черными струями врывались люди... И снова треск, звон... Снова разлетом ударили по камню, по оледенелому снегу осколки...
– Что они делают! Да пустите же!
Марина рванула за плечо, назад, рослого парня. Он обернулся, уже скаля зубы, но увидел - посторонился, оттолкнув ближайших назад, на панель. Марина, задыхаясь, побежала по отлогой лестнице вверх. Навстречу знакомый рабочий, от Эриксона, тащил, высоко подняв, зерцало: золоченый трехгранный ящик, в стенке, под стеклом, царский указ, сверху - золотой двуглавый орел, распяливший крылья. Рабочий опознал, крикнул весело: