Накануне

Мандат. На бланке Исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. 9 марта 1917 года.

"По получении сего... немедленно отправиться в Царское Село и принять всю гражданскую и военную власть для выполнения порученного вам особо важного государственного акта".

Подписи - председателя Исполнительного комитета Чхеидзе и секретаря. Но печать - странная какая-то, как будто бы самодельная, и номера исходящего нет... И нет визы не только генерала Корнилова, но хотя бы Временного правительства. Да и быть не может, если... "принять власть"... Это же значит: "власть Совета" против власти правительства. Арестовать?.. Револьвер - в кармане, рукояткой наружу... Вырвать? Не даст.

– Ознакомились?
– сказал рыжебородый и взял из рук прапорщика бланк.
– Потрудитесь провести меня во внутренний караул.

– Сейчас, - быстро, с готовностью ответил, радуясь блеснувшей удачной мысли, дежурный.
– Но я сам не могу отлучиться... Разрешите вызвать дворцового коменданта. Одна минута. По внутреннему телефону.

Комендант, ротмистр лейб-гвардии уланского ее величества полка, фон-Коцебу, появился, действительно, уже через несколько минут, неправдоподобно - для кавалериста - коротконогий и круглый, усатый, подфабренный, вихляющий задом под фалдочками кургузого вицмундира.

Прапорщик доложил, заикаясь и делая знаки глазами. Коцебу, похмыкивая носом, прочел документ, смерил рыжебородого злым и опасливым взглядом.

– Кто вы такой? Вы ж не полковник: никогда не поверю, чтобы штаб-офицер российской армии мог принимать приказания от... банды, присвоившей себе звание какого-то там... Совета. Во внутренний? Ничего подобного: в арестантское помещение. Караул!

За дверью звякнули винтовки подымающихся солдат. Дверь распахнулась. Штыки. Рыжебородый шагнул вперед навстречу.

– Именем Совета рабочих и солдатских депутатов: вы арестованы, ротмистр.

Ротмистр оглянулся притухшим, затаившимся взглядом на остановившихся у двери солдат. Казалось, они колеблются. Кого из двух?

Коцебу решил сам. Он пожевал губами и, дернув ожирелым плечом, процедил сквозь зубы:

– Насилие? Что ж... Тем тяжелее вы за это ответите. Идемте... если вы полагаете, что господа офицеры внутреннего караула захотят с вами трактовать.

С плеч на плечи: прапорщик перекрестился и усмехнулся вслед уходившим. С плеч на плечи. Вывернется, и Коцебу.

По крутой, но широкой лестнице вниз, темными переходами, потом подземным коридором, просторным, как улица, сводчатым, облицованным каменными, квадратными, рыже-серыми, тяжелыми плитами; мимо запертых железными ржавыми засовами или накрест забитых дверей, около которых кой-где, в полусумраке, серели застылые фигуры часовых. Две пары шпор взванивали вперебой под низкими тяжелыми сводами: рыжебородый и комендант шли не в ногу.

Наконец послышался гомон, гул голосов, - коридор вывел в широкую, огромной показавшуюся казарму, по-тюремному скупо освещенную слабыми лампочками, еле желтевшими под серыми каменными дугами потолка. Густою толпою - солдаты. Рыжебородый остановился.

– Какой полк?

Ближайший солдат ответил неохотно:

– Второй стрелковый.

Глаза рыжебородого рассмеялись. Он поднял руку.

– Товарищи!

На слово, на знак сразу всколыхнулась казарма. И сразу сгрудились вкруг рыжебородого тесные солдатские ряды.

– Боевой братский привет от революционных полков и рабочих Петрограда. Я прислан к вам - как полномочный комиссар Совета рабочих и солдатских депутатов - передать, что от вас, стрелки, зависит не допустить черной измены, затеянной царскими холопами. Революция в опасности. Слушать мою команду. В ружье!

Глава 66

Отреченные

Императорский завтрак только что кончился. Шестнадцать блюд, еле тронутых золочеными вилками. Николай выпил два бокала мадеры, он пришел в хорошее настроение. Кофе было сервировано в "синей штофной", рядом со столовой.

Перешли. Александра Федоровна, в черном, чуть открытом под тройной ниткой жемчуга платье, присела на диван у дальней стены. На щеках, под глазами красные пятна. Плакала?

– Нет, я еще раз должна сказать: настроение вашего величества решительно смущает меня. У меня впечатление, что вы... как-то слишком легко переносите случившееся.

Николай в тужурке, по-домашнему, стоял у окна, отбивая пальцами по стеклу любимый, нетрудный бар-бар - барабанный военный марш. Во дворе, у ворот, автомобиль. Уже? Но отъезд назначен на три часа. Камердинеры еще укладывают вещи.

Он обернулся на голос жены. И ответил - тоже на английском языке: между собой они всегда говорили по-английски.

– Я верю в божий промысел, Аликс. И, если рассуждать философски, никакой же катастрофы нет. Сказать искренне, я даже рад буду побыть некоторое время в отпуску.

Императрица подняла голову гневно:

– Вы называете это отпуском?

– Именно, - кивнул Николай.
– Они могут думать, что угодно, но бумажка от 2 марта есть именно заявление о временном отпуске. Пока все станет на место. Конечно, дело осложнилось, потому что Михаил напугался рабочих... и получилось междуцарствие... Но ведь и это сколько раз бывало в истории... В конце концов все станет на место. Потому что, видите ли, Аликс, философия истории такова, что все в конце концов становится на место. Даже этот свирепый Керенский оказался совсем ручным: скверные манеры, конечно, сразу видно, что parvenu, но... в общем он держится скромно... Как вы нашли его? Он же вам представлялся.

– Он поцеловал мне руку, - брезгливо сказала Александра и потерла пальцы.
– Пришлось вылить целый флакон духов, чтобы смыть. Вы правы в одном: он робел передо мной - это было очень видно. В дороге он будет учтив и сделает все, что надо, - в этом я уверена.

– Вот и чудесно!
– весело воскликнул Николай.
– Спокойствие восстановится, я ни секунды не сомневаюсь. И Корнилов, которого Родзянко под носом этих думских идиотов перевел в Петербург командовать здешним округом, и мой косоглазый друг Алексеев гарантируют, что рабочих усмирят в ближайшее же время. А ведь зло только в них: солдат замутили они, теперь это точно известно. Пока наши тут управятся, мы отдохнем в Англии... Это будет вроде нового медового месяца. Одни, в каком-нибудь старинном замке... За двадцать три года мы, в сущности, никогда не жили одни.

– Теперь, конечно, прекрасный случай остаться в полном одиночестве! Александра тягучим движением оперла острый подбородок на скрещенные пальцы.
– Медовый месяц мы могли б провести и в Ливадии. Если б вы всегда слушались меня! Если бы вы позволили мне раньше написать брату Эрни, в Германию... Тогда же, как только он передал предложение Вильгельма заключить сепаратный мир... Мир был бы уже подписан, и нам не пришлось бы везти больных детей за границу, рискуя их простудить...

– Боткин уверяет, что опасности простуды нет, - жалобно почти сказал Николай, шагая по комнате.
– А насчет мира... Кто знает! Политика - это такая путаная вещь.