Накануне

Похлопали и ему.

Переждал, послушал опять... Не сразу признал по голосу. Сосипатр Беклемишев, как будто. Верно. Сосипатр и есть... Ефимов насторожился, напряг слух, опять прилип ухом к ходу. До сего времени не было еще случая, чтобы Сосипатр выступал. Парень, прямо сказать, на образец: хотя молодой еще, всего двадцать пять лет, но уже высокой квалификации, приличного заработка, хорошо грамотеи. Притом, из наследственных, так сказать, айвазовцев: и отец и дед до самой смерти на заводе слесарями работали. И политикой будто вовсе не был зашиблен: когда в Рабочую группу выборы шли, его по цеху против Шиханова выставляли: в цеху Сосипатра особо уважают и любят. Отказался, не пошел в группу. И на митингах никогда голоса не подымал.

А сейчас...

А сейчас... прямо слуху своему не поверил Ефимов. Начал Беклемишев будто ладно: против забастовки в день Думы, против того, чтобы "думских звонарей" поддерживать, но дальше - о "кровавом воскресенье", о том, чтобы девятого обязательно бастовать... Да в каких словах... Хоть Павлову в пору...

Ефимовская спина, согнутая, давно уже ныла, но мастер не отгибался от "телефона", ловя каждое слово. Голос Сосипатра, вздрагивавший сначала от непривычки, должно быть, на людях говорить, звучал уже ровно и крепко.

– Девятого, стало быть, бастовать. Но я еще так скажу, товарищи. Одной забастовки, безусловно, мало. Стачка, какая б она ни была, все же дело, так прямо сказать, домашнее: дальше своего квартала, много, района, - не уходит. И получается вроде того, что у себя дома кулаком по столу стучать. По прежнему времени для острастки хозяину, для повышения заработка и иных, домашнего - так скажем - порядка дел, - и стачки, конечно, было достаточно. Но сейчас перед рабочим классом...

У Ефимова быстрым частым дрогом заморгали ресницы. "Классом"? Да он что, социал-демократ? Только от них о "рабочем классе" и слышишь".

– ...перед рабочим классом покрупнее задачи: нынче надо крепко, под самый корень брать. Пора от таких забастовок, розничных, вообще, выступлений, переходить к общей организованной борьбе за общие требования. Пора выходить за фабричные стены - на улицу.

"На улицу?
– задохся от волнения Ефимов.
– Это что ж будет? К чему зовет?"

А Сосипатр продолжал. В цехе тихо стало совсем: никто не шаркнет, не кашлянет.

– На улицу надо выходить, товарищи. В уличных выступлениях соединяться - по районам, по заставам, по всему рабочему городу. Рабочих в Питере - четыреста тысяч. Одних нас, металлистов, без малого тысяч сто шестьдесят... И вся беда в том, что мы еще - вроссыпь, без единства живем... А если мы соединимся, - такая сила будет, товарищи! Прямо скажу необоримая сила. Начнем выступать вместе в общих демонстрациях, под общим кличем, - каждый эту силу почувствует и поймет... И поймет, что одна у рабочих дорога и борьба одна, - и в каждом из нас от этого силы вдесятеро прибавится. Вот с девятого, я предлагаю, так и начнем.

Голос чей-то перебил тонким вскриком:

– На расстрел зовешь? Как в пятом году было.

Ефимов хихикнул тихонечко:

– Гришка старается... Ах, и мастак же, стерва... А ну-кася, Сосипатр, вывернись... Что это... Смеется, никак...

Сосипатр смеялся действительно. И голос - еще звонче.

– Нашел чем пугать. Безусловно, правительство войска выставит. Встретимся... Но нынче, я скажу, солдат не тот, что до войны. И в пятом году не каждая винтовка стреляла, а сейчас... На массовки, у нас же, в лесу, за Айвазом, мало ходит солдат?.. Солдату от войны - еще круче нашего... Нам только б сойтись, только бы встретиться, только б дошло до них правильно, чего мы, рабочие, хотим, за что боремся... В казарму, как в тюрьму, не пробраться живому слову, а на улице рта не зажмешь: услышат! А услышат - побратаемся живо.

– А не побратаемся - сомнем к черту, дьяволу, - задорно отозвался голос, и Ефимов за слуховым ходом своим без ошибки отметил: Никита, первый на заводе гармонист и забияка.

– В пятом рабочих поп-провокатор вел аллилуйя, а нынче...

Дальше Ефимов не смог дослушать. В дверь постучали тем особо осторожным, вкрадчивым стуком, каким никогда не стучат рабочие; да и некому из рабочих стучать - все на летучке. Мастер отпер торопливо. И в самом деле; рассыльный из конторы.

Директор спешно требует господина Ефимова.

Глава 6

Однофамильцы

В кабинете директора с порога еще увидел Ефимов серебряные жандармские, с красной просветиной, погоны и знакомого толстого пристава. Пристав кивнул ласково и сказал, наклоняясь к сидевшему рядом усатому ротмистру:

– Вот-с, он самый: мастер Ефимов.

Жандарм подщелкнул шпорой, по-прежнему сидя вразвалку, протянул руку. Ефимов с почтением пожал мягкую ротмистрскую ладонь: в эдакое смутное время нет человеку полезней протекции, как жандармская.

Жандарм спросил, поигрывая серебяным пузатеньким наконечником аксельбанта:

– Разрешите осведомиться, уважаемый... как имя-отчество? Петр Семенович? Ваш цех на заводе - самый беспокойный по сообщению господина директора...

Он наклонился в сторону письменного стола, за которым сидел директор-распорядитель, и директор, поспешно наклонясь навстречу жандармскому кивку, подтвердил тенорком:

– Так точно. Можно сказать без преувеличения: руководящий цех.

– Так вот, уважаемый Петр Семенович, будьте добры указать, кто у вас там... главный заводчик смуты, - заглавный, так сказать, оратор-организатор.

Сосипатр? Так теперь надо сказать! Но язык не повернулся. У мастера даже в виски стукнуло. С чего это... не сказалось. Потому что лучший работник в цехе? Или потому что первый раз? Сказалось сразу другое, уже привычное имя:

– Покшишевский.

Жандарм кивнул равнодушно:

– Имеем сведения. Проходит у нас по списку социалистов-революционеров. Звание вроде как динамитное, однако сейчас, как изволите знать, динамитчики эти за войну до победного конца. Со всеми здравомыслящими верноподданными. Черт с ним, пусть пока бродит... Нет, вы мне такого назовите, что против войны: это признак вернейший.

На этот раз имя сказалось легко:

– Сосипатр Беклемишев.

– Как?
– расхохотался ротмистр.
– Беклемишев? Вот анекдот! Знаменитому адмиралу однофамилец?

– Знаменитому?
– спросил любопытно директор.
– Простите... Не приходилось слышать. Чем именно знаменит?

– Помилуйте, - пояснил с готовностью ротмистр.
– Любимец его величества: чин за чином, орден за орденом так и хватает! Умнейшая голова - нашел ход. Он, знаете, когда на доклад к государю приезжает, испросит разрешения пройти в апартаменты августейших детей, залезет под стол во всей парадной форме - представляете себе: мундир, шитье, эполеты, сабля, ордена во всю грудь - и лает оттуда по-собачьи, арти-ети-чески лает! Ну, натурально, все от смеху - в лоск! А известно, кто умеет насмешить, тех больше всяких других любят. На этом его карьера пошла... Так Беклемишев, вы говорите... Он какой масти?

– Волос черный, а лицо кругом бреет.

Ротмистр рассмеялся опять:

– Да я не о том: не все ли мне равно, какое у него мурло: мне с ним не целоваться. Какой партии, я спрашиваю.

И снова у Ефимова сжало виски. Непонятно. Словно боится чего. Молчать нельзя: неисполнительно. Мастер вильнул.

– Виноват, не вполне разбираюсь... Раньше было безусловно просто: против царя говорит, стало быть, социал. А нынче...

На этот раз рассмеялись все, кто был в комнате.

И Ефимову самому стало весело.