Накипь
Шрифт:
Рождается новый день, а вместе с ним рождаются новые надежды. Вот они идут по улицам, большие и маленькие, заглядывают в окна горожан, тихо дышащих во сне. Надежды говорят им: сегодня все начнется заново, и день, и жизнь.
Сегодня все как-нибудь решится, как-нибудь устроится, как-нибудь сбудется.
Сон так сладок сейчас.
Спит Архипов.
Спит крепким, молодым, всепобеждающим сном. Он заломил руку за голову и приоткрыл рот. На его лице разомлел сонный румянец. Не будем его тревожить.
Перенесемся лучше туда, где никогда не спят – на железнодорожный вокзал.
Здесь пищат электромагнитные рамки, сквозь двери в вестибюль задувает
В зале ожидания клюют носом, зевают и смотрят на часы. Тянется скучное время. Ждут поезда, который рассовав по плацкартам и купе многоликую, многоголосую толпу повлечет ее куда-то сквозь поля, леса и степи, мимо жидкой поросли березок, мимо влажных туманчиков в низинах, мимо мелко-пестрых цветочков, сиротливо жмущихся по склону насыпи, мимо серых домишек, мимо километров и километров безлюдья, заговоренного одними только елями. Мимо всего, что вместе зовется Россией, и все не кончается, все влечется куда-то.
Нечем развлечься в зале ожидания. Все опротивело к пяти утра. Лица серые от недосыпа, рты тянет безжалостная зевота. Вот бы смориться сном, забыться хоть на пару минут. Но вместо этого снова и снова обводишь мутным взглядом соседей, и мысли медленно текут в голове, как подходящий к вокзалу поезд.
Вот дремлет перед тобой какой-нибудь Иванов Иван Иваныч. Голова упала на грудь, губы пофыркивают во сне, ослабевшие руки обнимают сумку. Остатки седых волос ласково поглаживает ветерок. Видно, что Иван Иваныч крепился-крепился, но не выдержал, сник, и сон, как смерть, навалился на него. Словно все недоспанные сны за всю жизнь одолели его.
Так же точно спит он и в театре, и на концерте, куда его, выглаженного, выбритого, привела жена. Погас свет, актеры вышли на сцену, и веки Иван Иваныча сами собой сомкнулись, разгладилось лицо, на лице замерла безмятежность. А где-то через ряд от него спит Иван Николаич, а за ним – Иван Петрович, пока жена не дернет его за рукав. Тогда Иван Иваныч, а, может быть, Иван Николаич или Иван Петрович, разлепит свои сонные веки, обведет взглядом и зал, и сцену, и переменит позу в мучительной попытке не спать.
Так беспробудно научился засыпать он в любую минуту, на любом привале. Красть часы, минуты и даже секунды сна, украденные у него.
И наш Иван Иваныч не хорош. Лицо его изношено, на голове – пакля, в фигуре – дряблость, да и одет он черте как – во что-то серое, синее или, на худой конец, коричневое. Ходит, сутулясь, волочит ноги, в зубах у него вечный недосчет. За собою не следит.
Не то, что какой-нибудь человек из города Бордо. Тот всегда красив, прям, ухожен. Рот его улыбается белыми зубами, на голове – волосок к волоску, на лице – загар. И до чего элегантен этот человек из Бордо: от костюма до ботинок любуешься им. А впрочем, может быть, дело в климате… Да, Иван Иваныч… Что поделать…
А ведь и ты когда-то был не Иван Иваныч, а просто Ваней Ивановым. Из тундры, из лесов, из многокилометрового безлюдья, заговоренного одними только елями, привез тебя поезд безбородым, прямым, стройным, и вытряхнул на платформу вместе с твоей большой сумкой и большими надеждами. И вот встал ты, Ваня Иванов, посреди многоликого столпотворения, куда податься? Налево идти, направо, прямо?.. Да куда бы не идти, авось,
дорожка выведет.Какой-то дальний родственник встретил тебя на вокзале и, чтобы не молчать, заговорил о том, что было вашим общим, а теперь стало ничьим.
– Ну что там наш драм театр? Еще стоит?
– Нет, закрыт уже давно.
– Ну а кинотеатр «Заря»?
– Нет, там теперь магазин «24 часа».
– А, ну-ну, жалко… Ну, а ДК имени Горького?
– Сгорел.
– А бараки? Черные такие? Возле трамвайной остановки?
– Стоят! – обрадовался ты. – До сих пор стоят.
– И что, люди в них? Живут?
– Живут, до сих пор живут.
И пошла жизнь. А что? Не хуже других жил, работал, женился, родил детей. Дети выросли – стал подыскивать себе домик – дачку. Отдохновение души. Чтобы и огурчик, и помидорчик, и банька, и речка… Эх! Коротка жизнь!
Не дождется тебя твоя дачка, твоя банька, твоя речка.
Светает. Едут-едут поезда из тундры, из лесов, из заговоренного елями русского безлюдья. Везут поезда юных мальчиков. Навстречу мостам, навстречу колоннам, навстречу взнузданной каналами воде. Навстречу неясным надеждам. Не так у нас все будет, не так – думают мальчики под светом нового дня.
Кончен сон. Просыпайся, мой герой!
Глава 4
Было утро субботы. Лопухов Артур Николаевич, риелтор, съел свой завтрак, отыскал ключи от машины, кряхтя, надел ботинки, и поехал на встречу с клиентами.
За рулем он зевал и почесывал бок. Солнце слепило его опухшие со сна глазки, и он морщился, перекашивая рот в зевоте. Его просили о ранней встрече супруги, подыскивавшие жилье для своей дочери-студентки.
На Моховой Лопухов припарковался, вылез из машины и, все так же жмурясь и зевая, направился к своему «подопечному» – дому Растопиной. «Подопечными» он называл те дома, квартиры в которых сдавал или продавал.
Артур Николаевич был невысок, но крепок телом, здоровье имел отличное, дух – неунывающий. Его «подопечный», ростом в пять этажей с башенкой, казался хлипким и немощным, лоб его стягивала зеленая сетка, бок закрывала заплатка. Крыша, вся в пятнах ржавчины, в сильный дождь давала течь, и бедный «подопечный» стоял в лихорадочной испарине, сочась нездоровой зеленоватой сыростью.
Когда-то этот дом принадлежал купчихе Растопиной, вдове купца первой гильдии Федора Несторовича Растопина, о чем охотно, с болтливостью пьянчужки, сообщала каждому встречному табличка на фасаде.
Купчиха Растопина была последней владелицей дома. Жила она тем, что сдавала меблированные комнаты и ссужала постояльцев деньгами. Злые языки говорили, что со своих жильцов она снимала пенки дважды.
Всего этого, конечно, не было написано на табличке, но стоявшая перед ней супружеская пара разглядывала ее с таким вниманием, как будто бы было.
– Здравствуйте, – поздоровался Артур Николаевич. – Я Лопухов.
– Здравствуйте, – ответил его клиент. – Я Василий Иванович, а это моя жена – Марина Михайловна.
И у Василия Ивановича, и у Марины Михайловны настроение было самое благодушное. Оба вежливо улыбались и с любопытством вертели головами по сторонам, выдавая в себе приезжих.
– А вы не подскажите, к какому архитектурному стилю принадлежит этот дом? – спросила Марина Михайловна.
– Этот?
Лопухов задрал голову, моргая, посмотрел на окна верхнего этажа, затем спустился взглядом ниже, к просевшему фундаменту, и, словно прикинув что-то в уме, сказал: