Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Москва, таким образом, очутилась в руках этого триумвирата. Власть первосвященников Москвы из первых рук Амвросия перешла в запачканные кровью руки "гулящего попика".

Старый наш знакомый, рыжий краснобровый солдат с собачкою, изображал из себя нечто вроде московского обер-полицмейстера, который постоянно требовал тишины и порядка и настаивал на немедленном упразднении карантинов, на распечатывании торговых бань и на открытии всех кабаков, "чтобы всем было слободно".

Краснощекий детина из Голичного ряда, Спиря, остался все тем же антагонистом нового московского первосвященника - "гулящего попика".

На военном

совете первым держал речь наш краснобровый солдат:

– Напрасно, братцы, старичка-то убили, владыку, - говорил он.

– Как напрасно, - возражал ему "гулящий попик".
– От ево распоряжениев да указов и мор пошел по городу. Шутка ли! Не велеть хоронить при церквах, не велеть исповедоваться и младенцев окунать в воду! А в ходы ходить, он же запретил.

– Так? Так!
– соглашались триумвиры.
– Батюшка прав, поделом вору.

– Ну, ин, будь по-вашему, - уступал краснобровый солдат, - только чтобы впредь, братцы, рук не марать, душегубством не заниматься, потому мы не турки, а православные.

– Знамо, православные!
– одобряли оратора.

– Богородицыны ратнички!
– подсказывал попик.

– Потому рук не марать, братцы, ни-ни! Ни Боже мой! Чтоб все было в порядке, тихо, в аккурате, потому мор в городе.

– Ладно! Ладно! Солдат дело говорит. Мор, во! Измором мрем!

– А ты, Малаша, не мешай, чего лаешь!
– обратился оратор к собачке, которая стояла перед ним на задних лапках и желала привлечь его внимание.
– Не мешай, Малаша, я дело говорю.

В толпе смех: иные уже хлебнули винца, веселые-развеселые.

– Ай да собачка, занятная! В науке была турецка штучка...

– Молчи! Не мешай! Солдат дело сказыват.

– Ну, ладно, - продолжал солдат.
– Так перво-наперво, братцы, мы все эти карантеи по боку, чтобы невольникам было свободно.

– Разнесем карантеи! Ко псу их! Чтобы слободно...

– Перво-наперво, - кричал "гулящий попик", - Боголюбской Богородице молебен благодарственный справим соборне. Вот что, православные!

– Ладно! Ладно! Отдерем молебен, знатный, чтоб небу жарко было! К Богородице! К Богородице!
– раздались пьяные голоса.
– Ей, матушке, челом ударим.

– И к Иверской, братцы! Ее-то старуху, как же нельзя! Она старше.

"К Иверской! К Иверской!" - "К Боголюбской!" - "Карантеи к черту!" "Бани распечатать!" - "Кабаки... кабаки, братцы, тоже!" - встает гвалт, разноголосица. Никто никого не слушает. Тот кричит: "Кабаки!", тот "арантеи!", тот зовет "К Иверской, к старушке!", Ад, да и только! Совещание кончилось.

И толпа двинулась, как лавина. Впереди триумвиры - Бяков Савелий, Васька-дворовый, Илья-чудовидец, "гулящий попик", детина из Голичного ряда, рыжий с красными бровями, а за ними целое море голов, зипунов, рубах, чапанов, щек. Впереди радостно бежит Маланья, хвост кренделем, на небо лает.

А в Кремле опять заговаривает набатный колокол. Ему отвечают по всему городу, снова адский звон!

– Сполох, братцы! Живее в карантин!

– В Данилов идем! Там суконщики-невольнички, их выпустим!

– К суконщикам, ребята, в Данилов!

Толпа осаждает Данилов монастырь. Ворота заперты. Их защищает караульный офицер с несколькими солдатами. Осаждающие надвигаются лавой, держа в руках дреколья, шесты и камни.

– Стой, разбойники! Чего вам надо! Прочь! Стрелять буду, - кричит молодой офицер,

обнажая саблю.

Толпа осыпает несчастного каменным градом, это тот каменный дождь, о котором пророчествовал Илья-чудовидец. Офицер хватается за голову и падает с криком: "Убили! Умираю! Боже!"

Как бешеная, бросается на упавшего собачонка, лижет его в мертвенно-бледное лицо, по которому от правого виска сочится кровь, и начинает жалобно выть.

Подбежал краснобровый солдат да так и всплеснул руками:

– Эх, ваше благородие, ваше благородие!

Солдат становится на колени, поднимает голову убитого, голова валится, свешивается. Острым камнем просажен висок, выше проломлен череп. Собачка жалостливо воет, она узнала своего...

– Эх, дьявола, дьявола!
– не выдерживает рыжий и плачет.
– Кого убили! Да эдаких и нету больше... Дьяволы, душегубцы! Эх, ваше благородие... ваше благородие, не удалось мне отслужить вам...

Он кладет голову несчастного к себе на колени, отводит от лба окровавленные волосы, заглядывает в глаза, которые еще так недавно искрились огнем молодости. Нет, не глядят! Перед глазами рыжего встает знойное утро на берегу Прута: они с хохлом Забродею копают могилу молодому другу вот этого, убитого, на смуглое лицо которого уже опустилось спокойствие смерти, что-то глубоко-задумчивое. И этому приходится копать могилу.

– Эх, ваше благородие! ваше благородие!
– шепчет грубый солдатик, у которого доброе сердце так памятливо на добро.
– Эх, ваше благородие!

– Али знакомый?
– спрашивают, подходя, убийцы.

Солдатик не отвечает. Толпа напирает на ворота и выламывает их. Внутри шум, возгласы. "Офицера караульного убили", - слышатся голоса внутри. "Поделом, не суйся не в свое дело".
– "Ненароком убили..." - "А теперь вы все, братцы, вольные, иди куда глаза глядят..."

Внутри ограды раздается отчаянный женский крик... "Пустите меня к нему! Пустите!" И в ту же минуту из-за разбитых монастырских ворот выбегает молоденькая белокурая девушка, в вощаном платье и нарукавниках с белой пелеринкой и передником - это карантинная сиделка. Она хочет броситься на мертвого и с ужасом останавливается: она вспоминает, что она карантинная, что она не должна прикасаться к другим, к некарантинным, к здоровым. Напрасно! К этому некарантинному можно прикасаться сколько угодно: его уже нельзя заразить.

Девушка упала на колени и протянула к трупу руки с плачем... "Боже, о-о! За что же это!"

– Эх, барышня, барышня!
– шепчет солдат, а слезы с загрубелых щек да на грудь мертвецу - кап-кап-кап.

– Жив он? Дышит еще?
– отчаянно спрашивает девушка.

– Нет, барышня, холоднехонек, - отвечает рыжий, прикладывая корявые пальцы к кровавому лбу.

Новый крик и стон! Но она все еще боится упасть на его грудь, она, несчастная, все еще надеется. Нет животного живучее надежды!

Из ворот, затираемые толпою, торопливо выходят мужчина и женщина. Это Лариса с отцом своим, доктором. Лариса также в платье карантинной сиделки: от белой пелеринки смуглое лицо ее кажется еще более смуглым, настоящий цыганенок.

Лариса молча становится на колени рядом с плачущей подругой и закрывает глаза... Плечи ее судорожно вздрагивают.

Отец нагибается к трупу, трогает его голову, руку, упавшую на окровавленную землю, прислушивается, не бьется ли сердце... Нет, не бьется!

Поделиться с друзьями: