Наносная беда

– А! Понимаю...
– и глаза ее сверкнули по-прежнему, - значит, мы должны уступить черни...

Все молчали, чего-то тревожно ожидая.

– Да? Так?
– обратилась она к Вяземскому.
– Уступить нам?

– Ни за что, ваше величество!
– с силой сказали оба докладчика.

Императрица улыбнулась как-то странно.

– А я полагаю, что мы должны уступить, - сказала она твердо.

Все переглянулись: никто не находил, что сказать. Нашелся один Нарышкин.

– Тягучее золото, матушка, всегда уступает в грубости и неподатливости мерзкому чугуну, - играя с собачкой, вставил невинную лесть хитрый Левушка.

– Правда, правда, Левушка!
– и императрица одобрительно кивнула головой своему "шпыню".
– Но кого же мы пошлем на место Еропкина? спросила она, ни к кому не обращаясь.

Все молчали.

– Меня, матушка, - сошкольничал Нарышкин.

Но Екатерина даже не взглянула на него.

– Я себя пошлю!
– сказала она решительно.

Орлов встрепенулся. Вяземский спрятал свои лукавые глаза, которые как бы говорили: "Хитрить изволите, матушка... Вы очень, очень умны, но и мы ведь не мимо носа нюхаем".

– Государыня!
– возвысил голос Орлов.
– При подписании первого манифеста о моровой язве вы изволили вспомнить Орловых...

Государыня милостливо взглянула на него, и глаза ее выразили ожидание...

– И я, матушка, желаю иметь свою Чесму, - продолжал Орлов, - мне завидно брату Алексею.

Говоря это, он смотрел в землю, ожидая ответа императрицы, и по мере того, как она медлила с ответом, он бледнел. Нарышкин же между тем шалил с Муфти, повязывая ей голову шелковым фуляром, что делало собачонку похожею на старушку.

– Быть посему!
– сказала, наконец, императрица после томительного молчания.
– Но я сама должна говорить с Москвою.

– Манифестец, матушка, я живо настрочу, - снова заговорил Нарышкин.

– Нет, Левушка, ты мастер в комедиях да в сатирах, а манифест мы и без тебя напишем, - сказала императрица.

Она встала и последовала ко дворцу, сопровождаемая докладчиками и Нарышкиным с собачкою.

Войдя в кабинет, она тотчас же приказала Вяземскому сесть за сочинение манифеста.

– Да поискуснее: смотри, батюшка-князь, а главное, покороче, для черни, - добавила она.
– Дело щекотливое.

Когда Вяземский уселся писать, императрица позвонила. Вошел угрюмый лакей, очень любимый Екатериною за его честность и даже ворчливость.

– Здорово, Захар! Позови Марью Саввишну.

Захар поклонился и начал укоризненно качать головой...

– Что, Захар, чем я перед тобой провинилась?
– спросила, улыбаясь, императрица.

– Да как же тебе, матушка, не стыдно! Точно у русской царицы слуг нет. Встала нынче ни свет ни заря, когда еще девки дрыхнули, да сама и ну шарить, одеваться, чтоб только не тревожить этих сорок, прости Господи! Да и надела капотишко-то во какой! Ветром подбитый, а на дворе-то холодно. Эх! А тоже русская царица!

– Ну, виновата, Захарушка, никогда не буду.

Захар махнул рукой и угрюмо удалился. За ним вошла средних лет женщина, с полным и, по-видимому, добродушным лицом, лицом совершенно простой русской бабы, но тоже с двойным, гарнитурового цвета блеском в серых глазах.

– Вот что, Марья Саввишна, - сказала императрица вошедшей женщине, вели мне голову сейчас же чесать, да только без пудры. А то вчера просматривала я счеты и нашла, что на мою голову в год выходит пудры 365 пудов, по пуду на день. А я все не догадаюсь, отчего это у меня голова так тяжела, а это от пудры.

Марья Саввишна добродушно засмеялась: но этот добродушный смех должен был ножом пройти по сердцу того, кто подал императрице счет о пудре.

– Что же, матушка-государыня, твоя головка не простая, оттого и пудры на нее столько идет, - болтал Нарышкин, продолжая играть с собачкой.
– Вот блаженной памяти царю Петру Алексеичу тоже раз подали счетец. Однажды, просматривая работы на рейде, он изволил промочить себе ножки.

– Уж и ножки, - улыбнулась Екатерина.

– Точно так, матушка, ножки, - продолжал Нарышкин, - и сделался у его величества насморк. Государь тут же приказал подать ему сальную свечу и помазал нос. Ну, с тех пор по счетам адмиралтейств-ревизион-цухт-конторы и показывали по пуду свечей в сутки на насморк государя.

– Ну, Левушка, уж это ты сам сочинил, - заметила императрица, поглядывая на Вяземского, который усердно писал, часто потирая себе то лоб, то переносицу, как бы выдавливая изо лба самые энергичные выражения.

Наконец он положил перо.

– Готово?
– нетерпеливо спросила императрица.

– Готово, ваше величество, - отвечал Вяземский, делая на бумаге поправки, - не знаю только, как изволите найти мое сочинение.

– Послушаем. Ну, начинай, сегодня манифест должен быть напечатан и отправлен.

Вяземский начал: "Божиею милостию..."

– Хорошо, хорошо. Текст-то как начинается?
– нетерпеливо перебила его императрица.

– "Взирая с матерним прискорбием и негодованием..."

– Будет! Будет!
– остановила чтеца Екатерина, вставая с распущенными волосами и подходя к столу, за которым сидели Вяземский и Орлов (последний просматривал папку своих докладов).
– Ты не понял меня, князь. Ты прямо с чугуна начинаешь.

Вяземский встал и хладнокровно ждал разъяснения слов государыни: он знал, что она принимала иногда совершенно неожиданные решения, когда забирала себе в голову, и решения эти были умны.

– "Негодование"! Да тут о негодовании и помину не должно быть! говорила императрица, тревожно ходя по кабинету.
– Ты их, чего доброго, и бунтовщиками назвал.

– Да как же, государыня, ведь они бунтуют?
– настаивал Вяземский.

– Мои дети не бунтуют! Они могут ошибаться, огорчать меня, но никогда не бунтуют! Еще неизвестно, как дело было, а мы уж и бунтовщикам в манифесте место отводим. Может, еще и Еропкин что по горячности и из усердия напутал, а то и покойный Амвросий, а мы всё - на народ. Не забудьте, он стоял за Богородицу!

Императрица говорила горячо, постоянно откидывая назад волосы и засучивая рукава капота. Лицо ее покрылось краской. А Вяземский стоял по-прежнему и прятал глаза, потому что они говорили: "Ох, умна, умна! Умно хитрит. У! Умница!"

– Садись, Алексеич, и пиши, я сама продиктую, - сказала, наконец, Екатерина, отдавая свою голову в распоряжение камеристок.
– Пиши: "Всем и каждому, кому о том ведать надлежит, наше монаршее благоволение".

– Благоволение!
– не утерпел Вяземский.
– Это бунтовщикам-то и злодеям!