Наперекор судьбе
Шрифт:
Немцы с ожесточенной неутомимостью обстреливали Англию, посылая сотни ракет. Их научились узнавать по характерному звуку двигателей, который вблизи цели превращался в басовитое прерывистое рычание. Если звук пропадал, все знали: не успеешь досчитать до пятнадцати, как последует взрыв. Путь немецких «гостинцев», направленных на Лондон, пролегал как раз над тем местом, где находилась зенитная часть Барти. Этот невидимый воздушный коридор окрестили Аллеей Фау. Налеты на Лондон, о которых начали забывать, возобновились и имели теперь совершенно иной качественный характер. Только за июнь от «Фау-1» погибло свыше пяти тысяч мирных жителей.
Новая угроза бросила вызов им всем, за что Барти где-то была даже благодарна. Разумеется,
Много лет спустя она была вынуждена признаться, что у них с Лоренсом не получилось бы счастливой совместной жизни. Он так и остался бы отчаянным эгоистом, который с маниакальным упорством осуществляет все свои прихоти. Привыкший жить в собственном иллюзорном мире и впадать в депрессию от столкновения с реальностью, он вряд ли изменился бы. Их совместная жизнь довольно быстро стала бы невыносимой, превратилась в совместную пытку. Но в сорок четвертом году Барти была слишком одержима Лоренсом и своей любовью к нему, и такая мысль показалась бы ей кощунственной.
Она впадала в ярость, плакала, иногда даже кричала от горя. Парфитт, оказавшаяся ее самой близкой и верной подругой, стойко это выносила. Она часами выслушивала Барти, уводила ее на прогулки. Иногда, не выдерживая, Парфитт тоже кричала на нее, напоминая, что она не единственная, кто потерял любимого человека. Только в их лагере таких было еще трое. Но грубоватая Парфитт умела нежно заботиться о ней, подменяла ее, когда Барти тошнило или начинались сильные головокружения. Понимая, что дальше может быть только хуже, Парфитт, невзирая на все просьбы Барти, сообщила командованию о беременности сержанта Миллер и попросила удалить ее с передовой.
Узнав об этом, Барти наорала на нее, расценив это как предательство.
– Прости меня, Миллер, но сейчас ты для нас только обуза, а нам надо войну заканчивать. Сама понимаешь: либо воевать, либо пузо растить.
Через какое-то время, успокоившись, Барти извинилась за свою вспышку. У них было свободное время до вечера. Они лежали в поле и смотрели на стаю аэростатов, покачивающихся над вишнями.
– Прости меня, – сказала Барти, приподнимаясь на локте и беря Парфитт за руку. – Я не должна была так себя вести. Ты совершенно права… Ну как, прощаешь меня?
– Да что уж там, – радостно отозвалась Парфитт. – Только руку мою выпусти, а не то кто-нибудь подумает, что мы с тобой милуемся, как две лесбияночки.
Барти вернулась в свой лондонский дом. Ей было больше некуда возвращаться, если не считать Эшингема. Но она не могла заставить себя появиться там. Пусть пройдет время.
Войдя в дом, где во всем ощущалось присутствие Лоренса, Барти зашаталась, словно ее ударили. Она опустилась на стул и взяла письмо, которое было прислонено к последнему подарку Лоренса – старинным французским дорожным часам с расписными боковыми стенками. «Пусть они отсчитывают время нашей совместной жизни, – писал Лоренс. – Знаю, мы часто об этом говорили, но на тот случай, если у тебя вдруг появятся сомнения, помни: я люблю тебя сверх пределов возможного. Береги себя, слышишь? Ты мне нужна. Лоренс».
Она сидела, держа в одной руке письмо, а в другой – часы, плакала и думала. Как получается, что у человека все может разрываться от душевной боли, но это не прекращает его физического существования? Затем она решительно напомнила себе, что не имеет права на подобные мысли. Даже сейчас она наряду с горем испытывает удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение. Казалось, у нее в животе порхает маленькая осторожная птичка. Порхания прекратились и вскоре начались снова. И Барти вдруг поняла, что́
это. Это был ее ребенок, ребенок Лоренса, исследовавший пространство материнского чрева. Барти смотрела на все еще плоский свой живот, испытывая легкий шок и удовольствие. Первое удовольствие за минувшие четыре месяца… В дальнейшем она не всегда хорошо себя чувствовала, но таких душевных мук, как прежде, больше уже не было.Конечно же, она все рассказала семье. Селия, как Барти и ожидала, отнеслась к этому спокойно и с готовностью помочь. Она не пыталась расспрашивать об отце будущего ребенка, а просто сказала: если Барти станет одиноко и она почувствует себя беззащитной, ее всегда ждут на Чейни-уок или в Эшингеме. А если она готова помочь им с редактированием, то это будет принято с большой благодарностью. Барти помогали и другие, но помощь, предложенная Селией, вне всякого сомнения, оказалась самой действенной. Работа стала замечательным противоядием и для ее горестных мыслей, и для физического состояния, которое до самых родов оставляло желать лучшего. Когда Дженна наконец появилась на свет, акушерка сказала Барти, что давно не видела рожениц, которых продолжало бы тошнить по утрам.
В конце седьмого месяца беременности Барти перебралась в Эшингем. Она все сильнее беспокоилась за будущего ребенка, и ей вовсе не хотелось, как Венеции, рожать под завывания «Фау-1».
Барти поселилась в Голубятне. Дженну она рожала в той же больнице, где ММ рожала Джея.
– Жаль, что ее нет с нами, – заметила Селия, навестив Барти на следующий день после рождения Дженны. – Ей бы очень понравилось, что история повторяется. Ты ведь знаешь: в последние месяцы беременности ММ тоже жила в Голубятне.
– Да. И еще я знаю, как вы ей тогда помогли, – ответила Барти, которой об этом рассказала Адель.
Адель сама пришла к ней вскоре после возвращения Барти из армии и попросила прощения за свою дурацкую выходку в день похорон деда.
– Я вела себя на редкость гадко, – призналась Адель. – Как с цепи сорвалась. У меня не было причин так говорить с тобой.
– Были, – улыбнулась ей Барти. – Ты говорила правду. А мое поведение было отвратительным. Даже слишком.
– Наверное, приятно иногда вести себя отвратительно, – с оттенком грусти произнесла Адель. – Я забыла, что это такое. Я бы и сама не прочь совершить что-нибудь нехорошее. Теоретически. Но в реальности нет никого, кто пробудил бы во мне такое желание.
– Ты слишком сильно любила Люка, – сказала Барти. – Уверена, что и во мне теперь никто уже не пробудит желания.
Но другие желания у Барти не исчезли, и она это знала. Она не собиралась замыкаться в стенах детской. Даже после рождения Дженны, захваченная новизной и удивительными ощущениями материнства, Барти не превратилась в кудахчущую мамашу. У нее был наглядный пример – Селия. Та родила четверых детей, но не бросила работу. Ребенок не должен быть помехой карьере. Барти не представляла себя без работы. Это было бы все равно что перестать дышать.
Как только она окрепнет, она вернется в «Литтонс». Селия сказала, что там ее ждут.
– Фактически тебя ждет даже не одна, а несколько работ. У нас ужасающая нехватка персонала. В прошлую войну в издательстве хотя бы оставались молодые женщины. В эту они почти все ушли в армию. «Литтонс» все больше начинает походить на заведение для престарелых джентльменов.
Самое интересное, что относить себя к числу престарелых леди Селия упорно не желала.
В Лондон Барти собиралась вернуться в начале лета. Война практически закончилась. Последняя бомба упала на город в марте. Теперь уже никто не опасался воздушных налетов. Режим светомаскировки был ослаблен, бомбоубежища закрыты, а заградительные аэростаты опущены на землю. Число пожарных команд тоже было сокращено. Приехав в Эшингем на выходные, Селия объявила: