Написано кровью моего сердца

Если теперь войска Вашингтона наступали - а так оно и было, совершенно очевидно,- вполне возможно, что хирурга среди них можно было бы встретить где угодно.

Высокий, звонкий голосок снова о чем-то спросил. Голос был английский - и необычный, не часто встречающийся. Он напрягся, чтобы услышать больше, но не смог разобрать ни слова. Ему хотелось, чтобы она снова засмеялась.

Только бы это оказалась Дотти - он глубоко вдохнул, пытаясь хоть что-нибудь придумать.

Окликнуть ее он не мог; он кожей чувствовал некую алчную враждебность, направленную лично на него, и исходившую буквально от каждого человека в лагере - но и позволить его с нею отношениям стать известными было бы опасно и для нее, и для Дензелла - и уж, конечно, никак не могло помочь самому Грею.

И все же он должен был рискнуть - утром его собирались отсюда перевозить.

Из чистой неспособности придумать ничего лучшего, он сел на кровати и принялся напевать "Die Sommernacht."

Сначала совсем тихо, но постепенно голос его начал набирать объем и силу. Когда же он вывел "In den Kulungen wehn," в самой верхней части регистра своего довольно звучного тенора, Смит вскочил на своем матрасе, словно Джек-из-коробка, и воскликнул -"Что?"- тоном абсолютного изумления.

"So umschatten mich Gedanken an das Grab

Meiner Geliebten, und ich seh" im Walde

Nur es d?mmern, und es weht mir

Von der Bl"ute nicht her."

Грей продолжал, на этот раз несколько тише. Он вовсе не хотел, чтобы Дотти - если только это была Дотти, - прибежала сюда посмотреть; ему достаточно было бы и того, что она узнает - он здесь. Он научил ее этой арии, когда ей было четырнадцать; она и сама часто пела ее музыкальных вечерах.

"Ich geno? einst, o ihr Toten, es mit euch!

Wie umwehten uns der Duft und die K"uhlung,

Wie versch?nt warst von dem Monde,

Du, o sch?ne Natur!"

– тут он остановился, слегка откашлялся, и заговорил в разверзшееся перед ним мертвое молчание, немного запинаясь и глотая слова, как будто был все еще пьян.

(На самом деле, он обнаружил, что так оно и было.)

"М-могу я по-попросить немного воды, полковник?"

"Вы и дальше будете петь, если я вам ее дам?"- спросил Смит подозрительно.

"Нет, думаю, теперь я закончил," - заверил его Грей. "Никак не мог з-заснуть, знаете ли - слишком м-много выпил,- но я считаю, песня за-замечательно очищает разум."

"О, неужели?"

Смит на мгновение тяжело задышал, но все же поднялся на ноги и взял с подноса кувшин.

Грей явственно чувствовал, как тот с неимоверным трудом подавляет в себе желание немедленно выплеснуть на пленника все его содержимое - но Смит был человеком сильного характера, и лишь придержал кувшин, чтобы он смог из него напиться, а затем снова поставил его на стол, и отправился обратно в койку, ограничившись лишь коротким раздраженным фырканьем.

Песня вызвала в лагере некоторые комментарии, и несколько музыкальных душ тут же взяли ее в качестве источника вдохновения, и принялись петь все подряд, от "Greensleeves" - в самом проникновенном и нежном исполнении, - и до "Честера".

Грей наслаждался их пением довольно долго, хотя только с помощью длительных упражнений по укреплению в себе воли и стального характера, ему удалось воздержаться от потрясания оковами в конце:

"Пусть тираны раскачивают железные прутья. И рабство пусть лязгает истертыми цепями... "

Они по-прежнему пели, когда он снова уснул, и наконец забылся в тревожных обрывочных сновидениях, дрейфующих в парах яблочной водки сквозь полые пространства у него в голове...