Наполеон - исчезнувшая битва

Я согласился, и он сел писать в Конвент. Ему нужно было обосновать мое назначение, ибо во времена террора все боялись обвинений в предательстве. Головы летели каждый день. Я стоял над ним и видел, как перо его выводило: "...и случай нам помог: мы остановили проезжавшего мимо очень сведущего капитана Буонапарте и приказали ему заместить раненого". Случай? Да. Но мой случай! Теперь всё, что я продумывал в полку бессонными ночами, можно было начать осуществлять.

Крепости берет артиллерия. Но сначала надо было наладить дисциплину среди моих артиллеристов - этой вольницы полупьяных санкюлотов... Я был худ, страдал от чесотки, и сзади меня часто принимали за девочку. Подчинить этих полупьяных великанов можно было только мужеством. Я велел поднять над батареей знамя с надписью: "Батарея бесстрашных". И теперь во время артиллерийских дуэлей с тулонцами поднимался на бруствер и преспокойно стоял под ядрами, скрестив руки. Мои артиллеристы смотрели на меня сначала с изумлением, потом с великим трепетом. Они поняли: я не знаю страха. Но я пошел дальше - велел уничтожить укрытия, в которых они прятались от ядер (и оттого стреляли слишком медленно). Сюда, на батарею, под вражеский огонь я охотно приглашал всех этих революционных бездельников - инспекторов из Парижа. И уже через мгновение они с ужасом спрашивали: "Что у вас здесь служит защитой?" А я отвечал, стоя на бруствере: "Как вы уже поняли, граждане, защитой нам служит наш патриотизм!" Под хохот моих артиллеристов они в страхе кланялись каждому ядру, а потом попросту падали ничком на землю... Я помню молоденького солдата, бросившегося на землю вслед за этими трусами, когда прямо на нас полетело ядро. Оно разорвалось совсем рядом со мной, я был покрыт грязью, но - ни единой царапины. И я сказал солдату: "Глупец, ты видишь - я невредим! Но если бы это ядро было предназначено мне, оно нашло бы меня, даже если бы я зарылся в землю на тысячу футов". И мои подчиненные окончательно поверили, что я заговорен. И теперь они подчинялись мне абсолютно.

Все разбросанные по побережью орудия я приказал собрать вместе. Мои артиллеристы свозили их со всего побережья под обстрелом противника... И доблестно погибали под огнем... Генерал Карто (до революции он был плохим художником, а теперь этот болван командовал тулонской армией) ничего не понял и потребовал от меня прекратить терять солдат, намекая, что это пахнет изменой. Испуганный Саличетти ему не возражал... Но мне помог Огюстен Робеспьер, брат диктатора, присланный от Конвента вместе с трусливым корсиканцем. И еще умница Дюгомье - этот генерал мне тоже сразу поверил. Помню, они собрались в палатке, и я произнес перед ними неплохую речь. Я учил их новой тактике - моей тактике: "Чтобы обороняться и выжить - надо дробить свои силы. Чтобы атаковать и победить - силы необходимо объединять. Мы атакуем. И весь артиллерийский огонь надо направить в одну точку, наносить мощнейший удар на одном участке, пробивая брешь в обороне противника. И если брешь пробита - судьба битвы решится в мгновение, сопротивление врага станет бесполезным".

И я показал на карте высоту Эгильет, где нужно было пробить эту смертельную для противника брешь. Высота господствовала над рейдом, оттуда можно было разбомбить флот англичан. "Вот ключ к Тулону!" - сказал я. Но болван Карто никак не мог понять меня, стоящего перед ним мальчика, тонкого, как щепка, с висящими по щекам немытыми патлами, нервно расчесывающего себя до крови... Зато меня поняли Огюстен Робеспьер и Дюгомье - и мы штурмовали высоту Эгильет. Я был в самом пекле, во главе атакующих. Подо мной убило ядрами трех лошадей, но сам я был лишь легко ранен пикой. Я превозмог сильную боль... скрыл свою рану - солдаты должны были верить в мою неуязвимость. И они запомнили - и про трех убитых лошадей, и про неуязвимого Бонапарта!.. Но в решающий момент, когда противник уже готовился сдаться (ах, как я всегда чувствовал этот миг!), этот идиот Карто велел отступать...

И опять они собрались в палатке, и опять я заставил их поверить мне. Огюстен Робеспьер приказал повторить штурм. Я собрал все батареи в кулак, не покидал своих артиллеристов ни днем, ни ночью - спал на земле рядом с пушками, завернувшись в шинель... И был второй штурм. Я отлично обработал ураганным огнем форт Мюльграв, прикрывавший высоту Эгильет. И уничтожил гарнизон. Я сказал Огюстену Робеспьеру: "Теперь ступайте с Богом отдыхать. Считайте, что мы уже взяли Тулон. Через два дня вы будете там ночевать".

Император смотрел в окно каюты, мимо которой прохаживались по палубе английские матросы. Но он их не видел- он был в Тулоне...

– Да, все было кончено! Мы захватили форт, а потом высоту. Оттуда я устроил ад для английского флота. Два дня непрерывной канонады - и начался новый штурм Тулона. Семь тысяч солдат бросились в атаку.

И опять в разгар боя мне стало ясно - вот-вот дрогнут атакующие. Я снова чувствовал этот решающий миг битвы! И тогда я бросил в бой мой резерв. Я сам повел солдат в пекло сражения! И решил его исход. Началось жалкое бегство защитников города на английские корабли. А потом уходящая, точнее, убегавшая в открытое море английская эскадра. Тулон, считавшийся в Европе неприступной крепостью, был взят! Великий день - семнадцатое декабря девяносто третьего года. Британские газеты отказывались верить: Тулон, защищенный с суши и с моря, пал?! Моя звезда взошла. Это было первое из шестидесяти великих сражений, которые меня ждали. Шестьдесят побед! Больше, чем у моих кумиров, вместе взятых: Александра Македонского, Цезаря и Ганнибала...

Огюстен в подробном докладе написал обо мне в Париж. И, конечно, после доклада брата всемогущего Максимилиана - немедленный результат: звание генерала. Мне было двадцать четыре... генерал Бонапарт. И вот теперь, через двадцать два года, они хотят оставить меня в том же звании...

Он засмеялся. Император уже вернулся в реальность и сказал, глядя на англичан, гулявших по палубе:

– Как они бежали из-под Тулона!.. А утром я так приветствовал наступающий день: "Это взошло твое солнце".

Во время прогулки по палубе я услышал, как император с усмешкой спросил адмирала Кокберна:

– Не скажите ли, сэр, где был "Нортумберленд" в те дни, когда я захватил Тулон и выгнал оттуда английские гарнизон и флот?

– Про судно не знаю, - ответил адмирал, - но я был среди тех, кого вы прогнали...

Вечером император сказал мне в каюте:

– Он не знает! И это люди чести?! Я уверен, "Нортумберленд" был в той самой эскадре, которую я вышвырнул из-под Тулона... Поэтому они и пересадили меня на этот корабль. Жалкая месть!

Однако за дело... В Тулоне я встретил Новый год, а четырнадцатого января стал генералом. В тот день мы с Огюстеном сидели в маленьком кафе на набережной. С моря дул вечный бриз. Молодость, удача! Огю

стен позвал меня с собой в Париж. Он рисовал мне радужные картины столичного будущего. Я было открыл рот, чтобы с благодарностью согласиться... и вдруг отчетливо понял - нельзя! И с изумлением услышал, как я отказываюсь! И Огюстен с таким же изумлением смотрел на меня. Он ничего не сказал, только пожал плечами. Молча допил свою чашечку кофе и ушел обиженный. Он отбыл в Париж, а я остался на юге командующим артиллерией... проклиная себя за отказ. Но через полгода наступило Девятое термидора, и я понял - судьба спасла меня.

Я столько передумал об этом дне. Какая сцена для великой пьесы! В бывшем придворном театре королей Конвент сыграл последний акт нашей революции! Я хорошо помню эту залу Конвента. Здесь не так давно приговорили к смерти ничтожного короля. Теперь здесь же предстояло исполнить главный закон революции - истребить ее любимых детей...

Робеспьер начал говорить, но ему не дали. Ему стало плохо, он попытался сесть на скамью, а они кричали: "Не смей туда садиться, это место Демулена, которого ты убил!.. И сюда не смей - это место Вернье, которого ты уничтожил!.." Он пытался продолжать говорить, но от волнения поперхнулся. И тогда прогремели знаменитые слова, которые закончили великую революцию: "Кровь Дантона душит тебя, несчастный!"

Каков эпилог! В ночь на десятое термидора в парижской ратуше с челюстью, раздробленной пулей, лежал всесильный Максимилиан Робеспьер. Около него суетился жандарм, совсем мальчик, уверявший, будто это он стрелял в Робеспьера. Вчерашнего диктатора перенесли в Консьержери, он лежал в камере, глотая кровь. Впоследствии я отыскал врача, который выдернул из его раздробленной челюсти осколок кости и несколько зубов. И врач подтвердил мне то, в чем я всегда был уверен - жандарм ни при чем, это было самоубийство. Жалкий конец... Для истории ему надо было подняться на эшафот, как Дантону, - и попрощаться... нет, не с народом... народ, чернь - пустое, но с Историей, со Славой!..

В революции есть всего два сорта вождей - те, кто ее совершает, и те, кто пользуется ее плодами... Пришло время срывать плоды с дерева революции, и к власти пришли воры и негодяи. Началась охота на ведьм. Под радостные крики разбивали статуи великих революционеров, которым еще вчера эта толпа поклонялась.

Я счастливо избежал гильотины, которая мне наверняка грозила, если бы я поехал с Огюстеном в Париж. Правда, тюрьмы не избежал.

Очутился я там уже через две недели после казней в Париже по обвинению в близости к врагу народа Огюстену Робеспьеру и... в намерении сдать англичанам Марсель! Кровавый бред кружил головы! От страха все помешались на доносах... Кому я был обязан этим диким вздором?.. Я узнал это на первом же допросе.
– Он засмеялся.
– Тому, кто действительно был близок к Огюстену, моему приятелю Саличетти. Таким образом он хотел спастись сам.