Наполеон малый

Когда мне удается отрешиться от настоящего, когда я в состоянии хоть на миг отвратить взор от всех этих преступлений, от этого моря пролитой крови, от всех этих жертв, ссыльных, от этих понтонов, где слышится предсмертное хрипенье, от этой чудовищной каторги в Ламбессе и Кайенне, где погибают быстро, от этого изгнания, где погибают медленно, от этого голосования, этой присяги, этого огромного позорного пятна на Франции, растущего с каждым днем; когда мне удается на несколько минут оторваться от скорбных мыслей, неотступно преследующих меня, я замыкаюсь в суровом хладнокровии политика и исследую — не факт, но последствия этого факта; и тогда из множества несомненно пагубных, катастрофических последствий передо мной выступают подлинные, важные и огромные достижения, и в эту минуту, если я остаюсь неизменно на стороне тех, кто возмущается Вторым декабря, — я уже не принадлежу к числу тех, кого оно удручает.

Устремив взор на открывающиеся передо мной перспективы будущего, я невольно говорю себе: «Поступок мерзок, но событие благотворно».

Чем только ни пытались объяснить необъяснимую удачу переворота: сопротивление приняло различные формы, которые нейтрализовали одна другую и потому не оказали никакого действия; народ испугался буржуазии; буржуазия испугалась народа; рабочие предместий не хотели восстановления большинства, опасаясь, — кстати сказать, совершенно напрасно, — как бы его победа не привела к власти ненавистную правую; лавочники испугались красной республики; народ не понял; средние классы виляли туда и сюда; одни говорили: «Кого мы введем в эту законодательную палату?», другие говорили: «Кого мы увидим в городской ратуше?». И, наконец, жестокие репрессии в июне 1848 года, восстание, подавленное пушками, каменоломни, казематы, ссылки — страшное и поныне живое воспоминание; к тому же если бы можно было хоть пробить сбор! Если бы выступил хоть один легион! Если бы Сибур был Афром и бросился навстречу пулям преторианцев! Если бы Верховный суд не позволил разогнать себя какому-то капралу! Если бы судьи вели себя так же, как депутаты, если бы на баррикадах рядом с перевязью депутатов видны были красные мантии! Если бы хоть один арест не удался! Если бы поколебался хоть один полк! Если бы бойня на бульваре не состоялась или обернулась дурно для Луи Бонапарта — и т. д. и т. д. Все это верно, и, однако, произошло то, что должно было произойти. Повторю еще раз: под этой чудовищной победой, в ее тени совершается огромное и решительное движение вперед. Второе декабря удалось, быть может, потому, что во многих отношениях оно должно было принести пользу. Все объяснения правильны, и все объяснения излишни. Незримая рука участвовала в этом. Луи Бонапарт совершил преступление; провидение развязало событие.

Действительно, было необходимо, чтобы «порядок» пришел к своему логическому концу, чтобы все поняли окончательно и раз навсегда, что в устах приверженцев прошлого слово «порядок» означает ложную присягу, клятвопреступление, расхищение общественных средств, гражданскую войну, военные суды, конфискации, аресты, каторгу, ссылку, изгнание, проскрипционные списки, расстрелы, полицию, цензуру, бесчестие армии, отрицание народа, унижение Франции, безгласный сенат, поверженную наземь трибуну, удушение печати, политическую гильотину, подавление свобод, нарушение прав, насилие над законом, господство сабли, убийства, предательства, злоупотребления. Зрелище, развернувшееся перед нашими глазами, — полезное зрелище. То, что творится во Франции со 2 декабря, — это оргия порядка.

Да, в этом событии видна рука провидения. Подумайте еще и о том, что вот уже пятьдесят лет, как республика и империя заполонили людское воображение, первая отблеском террора, вторая — отблеском славы. В республике видели только 1793 год, то есть грозную необходимость революционного насилия, горнило; в империи видели только Аустерлиц. Отсюда предубеждение против республики и преклонение перед империей. Каково же будущее Франции? Империя? Нет, республика.

Требовалось изменить это положение: уничтожить престиж того, что неспособно ожить, и уничтожить предубеждение против того, чему надлежит быть. Так именно и поступило провидение. Оно разрушило оба эти миража. Пришел Февраль и отнял у республики террор; пришел Луи Бонапарт и отнял у империи престиж. Отныне 1848 год, братство, заслоняет 1793 год, террор; Наполеон Малый заслоняет Наполеона Великого. Два великие события, одно из которых ужасало, а другое ослепляло, отодвинуты на задний план. И теперь мы видим 93 год не иначе как сквозь его оправдание, а Наполеона — не иначе как сквозь его карикатуру. Рассеивается безумный страх перед гильотиной, дутая слава империи исчезает, как дым. Благодаря 1848 году республика уже не страшит, благодаря Луи Бонапарту империя уже не пленяет. Будущее стало осуществимым. Таковы неисповедимые пути провидения.

А потом, недостаточно слова «республика», нужно, чтобы республика претворилась в дело. Что ж, за словом будет и дело. Поговорим об этом подробнее.

II Четыре учреждения, препятствовавшие будущему

Когда-нибудь объединение Европы и демократическая федерация континентальных стран позволят необычайно упростить государственный аппарат. Но пока еще это время не наступило, какую форму примет во Франции общественное здание, смутные, но сияющие очертания коего уже и ныне выступают перед взором мыслителя сквозь мрак диктатур?

Вот она, эта форма.

Независимые деревни и города, управляемые избранным мэром; всюду всеобщее избирательное право, подчиненное лишь в том, что касается интересов всего государства, национальному правительству. Таково управление. Профессиональные союзы и члены примирительной комиссии, улаживающие отдельные недоразумения между рабочими ассоциациями и промышленными предприятиями; присяжный, судья по существу дела, наставляет законника, судью должностного; судья избирается народом. Таково правосудие. Священник не ведает ничего, кроме церкви, взор его прикован к небу и священному писанию, государственный бюджет не касается его, государство не интересуется им, его знают только верующие; у него нет власти, но зато полная свобода. Такова религия. Война — только для защиты территории; вся нация, разделяясь на три воинские категории, является национальной гвардией, — она может подняться сразу, как один человек. Такова военная мощь государства. Всегда и всюду господствует закон, право, всеобщее голосование; никакого господства сабли.

Что же препятствовало осуществлению этого будущего, этого прекрасного идеала демократии?

Вот они, четыре основных препятствия:

Постоянная армия,

Централизованное управление,

Бюрократическое духовенство,

Несменяемые судьи.

III Что тормозило нормальное развитие

Что представляют и представляли собой эти четыре препятствия даже при Февральской республике, даже при конституции 1848 года, — сколько зла они принесли, сколько добра заглушили, какое прошлое они стремились увековечить, какой прекрасный общественный строй мешали осуществить, — все это было открыто взору обществоведа, это понимал философ, но об этом не имел никакого представления народ.

Эти четыре старинных учреждения, громоздкие, массивные, опирающиеся одно на другое, сплетающиеся корнями и вершинами подобно густой чаще старых могучих деревьев, повсюду душили и заглушали пробивающиеся юные всходы новой Франции. Там, где могли бы быть жизнь, движение, объединение, местное самоуправление, единодушный почин, царил административный произвол; вместо разумной бдительности патриота и гражданина, который в нужный момент поднимается с оружием в руках, — тупое, пассивное послушание солдата; там, где могла бы ключом бить живая вера, правил католический священник; там, где надлежало быть справедливости, был судья. А будущее было здесь под ногами страждущих поколений, оно не могло выйти из-под земли и дожидалось.

Знал ли об этом народ? Подозревал ли? Догадывался ли?

Нет.

Напротив. В глазах большинства, и особенно в глазах средних классов, эти четыре преграды были четырьмя устоями. Судейское сословие, армия, администрация, духовенство — вот четыре основы порядка, четыре общественные силы, четыре священных столпа древнего французского строя.

Попробуйте посягнуть на них, если посмеете!

Скажу не колеблясь: если бы все шло нормально, своим чередом, если бы не вмешалось провидение, если бы Второе декабря не обрушилось на нас со всей своей ошеломляющей убедительностью, то в том состоянии ослепления, в котором находятся лучшие умы при естественном развитии общества, при наших Собраниях, — да не сочтут меня их хулителем, но всякий раз, когда честность сочетается с робостью, а это бывает нередко, они охотно позволяют управлять собой середине, то есть посредственности, — при наших инициативных комиссиях, волоките и баллотировках Франции еще долго пришлось бы терпеть несменяемых судей, централизованное управление, постоянную армию и бюрократическое духовенство.

Конечно, могущество трибуны и могущество печати — это две великие силы цивилизации, и мне ли оспаривать и преуменьшать их значение? Но посмотрите, сколько всевозможных усилий делали трибуна, печать, слово, книга только для того, чтобы пошатнуть всеобщий предрассудок, защищающий эти четыре пагубные учреждения? Сколько же усилий понадобится для того, чтобы сокрушить их, сделать истину очевидной для всех, преодолеть сопротивление заинтересованных, пристрастных или невежественных людей, просветить общественное мнение, общественную совесть, официальные власти, для того чтобы провести эти четыре насущные реформы сначала в умы, а затем и в законы? Подсчитайте-ка, сколько понадобится выступлений, речей, газетных статей, законопроектов, контрпроектов, поправок и контрпоправок, докладов, контрдокладов, сколько событий, инцидентов, полемики, обсуждений, утверждений, опровержений, сколько бурь, сколько шагов вперед, назад! Дни, недели, месяцы, годы, десятилетия, полвека!

IV Как бы поступило Собрание

Я представляю себе в одном из наших Собраний некоего смелого мыслителя с блестящим умом, одного из тех, которые, поднявшись на трибуну, чувствуя под своими ногами священный треножник, внезапно вырастают, становятся колоссами, поднимаются выше всех громоздких видимостей, заслоняющих действительность, и ясно различают будущее через высокую, темную стену настоящего. Этот человек, этот оратор, этот ясновидец хочет предостеречь свою страну; этот пророк хочет просветить государственных деятелей; он знает, где таится опасность; он знает, что общество рухнет как раз из-за этих ложных устоев: централизованного управления, постоянной армии, несменяемых судей и наемного духовенства; он знает это и хочет, чтобы все это знали; он поднимается на трибуну и говорит: