Нарисуй мне в небе солнце

Мне задали легкие вопросы, Слава Куприянов, сидевший во главе комиссии, спросил меня, почему Будапешт называется Будапештом. Я с радостью рассказала про Буду и Пешт и речку Дунай, разделяющую их, удивляясь, какие простые и очевидные вопросы мне задают.

– Хорошо, – сказал симпатичный Слава, – идите, Кудряшова. У вас все хорошо.

– Спасибо! – улыбнулась в ответ я.

В Венгрию меня не пустили, с формулировкой – «морально неустойчива». И точка. Мама мне советовала не связываться, да я и сама не решилась бы пойти в партком и спросить – а в чем проявляется неустойчивость моей морали? В том, что я не люблю Аслана Тумаева? Или еще в чем-то?

Слава Куприянов стал потом, после крушения социализма и всей казавшейся мне незыблемой партийной системы, выдающимся политиком и известным политологом. Его всегда приглашают на телевидение, когда назревает какой-нибудь очередной международный кризис. Он объясняет, просто и доходчиво, в чем дело, что было и что будет, никого не пугает, уверенный в мощи страны и правильном курсе нынешнего правительства.

Слава великолепно пишет, я уже второй год читаю его потрясающую монографию о России – полторы тысячи страниц мелким шрифтом. Он, наш бывший парторг, оказался настоящим патриотом. Слава не боится честно писать о девяностых. Такого, за что можно навсегда сесть за решетку или получить пулю в спину около собственного подъезда, он, конечно, не пишет, умело обходит самые скользкие темы, увязывая все узелки с совсем незаметными пропусками – как будто и не было этого события, как будто чуть-чуть все было по-другому. Но родину он, очевидно, любит, Слава Куприянов – за Россию, за царя. Я – тоже.

Поэтому зла на Славу за несостоявшуюся поездку в Венгрию я не держу. Он за друга отомстил! У девушек не бывает такой дружбы. Вся наша дружба до первого неподеленного мужчины. А мужчины, даже уведя у товарища женщину, умудряются как-то оставаться верными друзьями. Руки жмут, помогают колесо поменять, деньгами ссужают.

Аслан Тумаев тоже стал политиком, выбрав, в отличие от Славы, не правящую партию, а коммунистов. Я иногда вижу его по телевизору и вспоминаю его маленькие горячие руки, толстую упрямую щетину под глазами, мягкие волосатые уши, чистые белые воротнички, под которыми через два дня будет густая шерсть, если Аслан поленится или забудет побриться, – ведь шею ему тоже приходилось брить. А без рубашки я его никогда не видела. А видела бы – наверняка испугалась бы.

Почему так настойчиво пугает шерсть, буйная борода, темные пылающие глаза? Не знаю. Где-то у меня лично это заложено. Где-то есть маленький ген, в котором начинается паника, когда ко мне подходит сильно восточный человек. Может быть, какую-нибудь мою двоюродную прабабушку украл когда-то чеченец или осетин и зарезал от ревности? Или заточил в темницу, подозревая в неверности, и бил плеткой, худую, высохшую, обреченную… Или изнасиловал, и через поколения в нашем роду вдруг снова появляются чуть более крупные ровные носы, летящие жгучие брови, бешеный темперамент, смугловатая кожа, необъяснимый, тревожный интерес к малым и большим народностям Кавказа, а главное – их тяга к нам, нежным славянкам с легкой восточинкой в вовсе не черных глазах.

Я-то их боюсь, а вот мой ген, оставшийся от того горячего человека, волнуется, активизируется и заставляет меня с непонятным мне самой любопытством приглядываться к ним, прислушиваться, знакомиться… И близко не подпускать.

Третий мой кавалер, Витя Плакин, имел в какой-то момент больше всего шансов. Мне не очень нравилась его фамилия – просто так, ни отчего, такие фамилии не дают. Плакали, ныли, канючили, значит, все его предки. Или один какой-то, из-за которого их род так и прозвали. Еще мне была неприятна его неровная, рябоватая кожа с оспинами, болячками. Но Витя так влюблено на меня смотрел, дарил цветы, книжки, не зарастал шерстью, по крайней мере, на видимых участках кожи, и довольно оригинально шутил, не всегда смешно, но сложно и не пошло. Потом выяснилось, что он, как и я, увлекался китайской поэзией.

Витя предложил мне сходить на лекции известного китаеведа Вячеслава Масавина. Высокий, весь устремленный в полет, светловолосый Масавин мне понравился необычайно, на первой же лекции я в него влюбилась, в его безграничный интеллект, огромные серые глаза, умные и беззащитные, в ироническую манеру говорить, в его аскетичную худобу. Влюбилась и попросила Витю после занятий меня больше не поджидать.

Я послушала еще три лекции Масавина, на третьей разглядела кольцо у него на пальце. К тому же я случайно узнала, что один его бывший друг написал повесть, где судьба главного героя очень похожа на масавинскую. Я книжку купила, прочитала, удивилась, как беззастенчиво автор описывает некоторые подробности личной жизни своего хорошего товарища. И все-таки подошла к Масавину после последней в том цикле лекции.

– Я учусь на четвертом курсе истфака, – сказала я. – Вы у нас читали одну или две лекции, но я на них не была.

Масавин взглянул на меня с интересом. Вблизи он оказался чуть старше. И не такой неземной. Но очень симпатичный. Светлые брови, высокий лоб, тонкие раковины ушей. У нас учился один мальчик на курсе, бурят, который по ушам мог определить, кем ты был в прошлом перерождении. Мне он сказал, что я всегда была только женщиной, ни мужчиной, ни свиньей, ни кузнечиком не была. По ушам Масавина я могла бы с уверенностью предположить, что раньше, в прошлой жизни, он был ангелом, – такие нереально правильные, красивые у него были уши.

– Вам понравились мои лекции? – спросил Масавин.

– Да, очень. Очень!

– Подождите меня, я иду к метро.

– Я тоже! – обрадовалась я.

Сегодня у него опять не было кольца. Может быть, я на прошлой лекции все-таки обозналась? Увидела то, чего нет? Тем более в повести было написано, что с женщинами у героя все как-то непросто, жену свою он не слишком любит, она старше его на пятнадцать лет, заботится о нем, как мать, покупает одежду, выполняет все прихоти… Что-то непохоже, что он такой уж ухоженный. Криво застегнутый воротничок, не очень подходящий к пиджаку галстук. Масавин был необычайно поэтичен и на вид совершенно не приспособлен к нормальной жизни. Мне трудно было себе представить, что он сядет сейчас за стол, зачерпнет ложкой борщ, с хрустом откусит зубчик чеснока или возьмет и обнимет женщину… В нем был только высокий прекрасный дух.

Мы поговорили по пути к метро о китайской поэзии, о поэте Жуань-Цзи. Масавин предложил мне прийти на другие его лекции в Институте востоковедения и попросил номер телефона.

– У меня нет телефона, – развела я руками.

– Тогда сами позвоните! – улыбнулся он. У него оказались желтоватые, сильно разъехавшиеся зубы. Издалека это заметно не было. Не могу сказать, что это совсем его портило, но не очень шло. На ангела он стал похож чуть меньше.

Несколько раз я звонила Масавину домой, но не знала, о чем с ним говорить. Пару раз он отвечал сдержанно, мне показалось, что он не один. На лекции я больше не пошла. Влюбленность моя легким облачком пролетела и унеслась к другим девушкам, сидящим на десятом ряду, ныряющим вместе с вдохновенным молодым профессором в загадочные бездны китайской философии и не задумывающимся о том, кто ждет его дома. Какая в сущности разница!

Я спросила как-то у него, знает ли он про ту повесть.

– Знаю, – ответил Масавин. – Мой друг написал. Только он, к сожалению, кроме цвета ботинок и примитивных инстинктов ничего описать не может.

– Друг? – уточнила я. – Или бывший друг?

– Почему? Самый лучший друг! – подтвердил Масавин. – Мы с ним с трех лет дружим. А что?

Я купила его монографию про Жуань-Цзи, поставила на полку над своим столом и решила больше Масавину не звонить.

Витю Плакина я иногда видела в университете, он учился тремя этажами выше, на философском факультете, и старалась, чтобы он меня не замечал. Как-то мы столкнулись на улице лицом к лицу. Была осень, холодно, дождь, все шли в капюшонах, замотанные. Я сразу не узнала Витю, разглядела только краешек красноватой неровной кожи из-под глубоко надвинутого козырька шапки.

Витя неожиданно остановил меня, схватил крепко за правую руку. Так крепко, что я даже испугалась, думала, он хочет переломать мне пальцы.

– Нет кольца? – облегченно вздохнул Витя и отпустил мою руку. И даже засмеялся.

Оказывается, он щупал безымянный палец сквозь перчатку, ничего плохого не имел в виду.

– Не вышла замуж? Я видел тебя с этим китайским перестарком…

– С Масавиным? – переспросила я. – Почему китайским, почему перестарком…

– Ладно! – сказал Витя. – Все равно я женат.