Нарисуй мне в небе солнце

– Женился, поздравляю!

– Да ладно, Катя! Я был женат, когда мы встречались.

– Был женат? – удивилась я.

– Ты что, не знала? Я не скрывал этого.

Не скрывал, но никогда не говорил. А я-то еще жалела, что так неожиданно жестоко с ним поступила! Я молча обошла Витю и поспешила к метро.

Вот тогда, на четвертом курсе, я и стала переводить венгерские стихи о любви. Но строчки той поэтессы о «канаве проигранных лет» я никак к себе не относила. Все мои годы были еще впереди. И проигрывать никому и ничего я совершенно не собиралась.

На следующее утро я не знала, что сказать Никите Арсентьевичу, когда он позвонит. Решила просто и спокойно объяснить, что ему не для чего ко мне приезжать. Но он не позвонил, сразу поднялся ко мне – видимо, посмотрел номер квартиры в своих документах. Я уже была готова к выходу, услышала звонок в дверь, взяла сумку, чтобы не впускать его в квартиру, надела уличные туфли и только тогда открыла дверь.

– Ой… – только и сказала я.

За дверью, пошатываясь, с большим букетом совершенно пожухлых астр стоял вовсе не Ника. Я на всякий случай заглянула за спину этого человека. Нет, он был один.

– Эт-то… вам… – он протянул мне букет, чуть не упав от этого движения.

– Александр Шалвович… вы ко мне?

Александр Шалвович Лоперишвили, наш композитор, год как сбежавший из Тбилиси от нищеты, наступившей после развала Союза, имел на меня серьезные планы. Это я знала и игнорировала. Он был стар, многократно женат, в Москве за ним присматривала какая-то сердобольная женщина. Выражалось это в том, что она считала себя его женой, кормила, одевала, обстирывала, он жил в ее квартире, но ощущал себя абсолютно свободным и вдобавок интересным во всех отношениях мужчиной.

В Тбилиси он работал в хорошем театре, писал музыку для спектаклей и кино. Но переезд в Москву его надломил. Не знаю, пил ли он дома, в Грузии, возможно, и пил, но что-то другое, что не мешало ему быть приличным человеком и плодотворно работать. У нас же он по большей части увлекался водкой и частенько не мог приехать на репетицию по причине чрезмерной крепости и убойной силы нашего национального напитка.

Ко мне он стал подкатываться с самого первого дня, как я вернулась в «Экзерсис», крайне меня этим раздражал, для меня он был стар, совершенно неухожен, да и вообще. Если ты любишь солнцеподобного народного артиста, да еще и с недавних пор влюблена в молодого симпатичного директора театра, как можно всерьез воспринимать ухаживания такого человека, как Лоперишвили! Какая мне разница, что в Тбилиси он был известной личностью, у нас он тоже известен, только в другом смысле.

– П-пардон… – сказал Лоперишвили и попытался пройти в мою квартиру, беря меня при этом под руку и тяжело наваливаясь боком. – К-красавица!.. Катерина…

Мне пришлось отодвинуть композитора от двери, при этом он пошатнулся и чуть не упал. Я побыстрее захлопнула дверь, заперла ее на один замок и сбежала вниз по лестнице. Я понимала, что если он ринется за мной – будет беда, он точно упадет, но понадеялась на обычное для пьяных удивительное чувство самосохранения и общую размягченность их организма, позволяющую им падать со второго этажа и оставаться при этом в целости и сохранности.

Я услышала, как хлопнула наверху тяжелая металлическая дверь нашего лифта. Скорей всего Лоперишвили сел в лифт. Этого лифта – с двумя комплектами дверей – я боялась с детства, когда здесь еще жила моя бабушка, потому что однажды застряла в нем. Одни двери, деревянные створки, закрывались вовнутрь, а большая решетчатая дверь открывалась наружу, со страшным грохотом потом захлопываясь. Створки во время поездки часто сами распахивались, и лифт застревал.

Я успела сбежать вниз раньше того, чем приехал лифт. Лоперишвили в лифте, к моему сожалению, не застрял, благополучно добрался до первого этажа, увидел, как я выбегаю из подъезда, и попытался меня догнать.

– Куда же вы так спешите, Катерина! – кричал он, размахивая полуобсыпавшимся букетом цветов.

Я очень надеялась, что внизу стоит машина Никиты Арсентьевича и что это была лишь не очень умная шутка директора. Ведь он говорил, что должен заехать с утра к Лоперишвили. Откуда композитор мог узнать мой точный адрес? Номер квартиры, этаж…

Но машины у подъезда не было. Пока я оглядывалась, ко мне, отдуваясь, подошел довольно злой Александр Шалвович.

– Что же вы так!.. – укоризненно сказал он, хватая меня за руки. – Я вам цветы принес, а вы от меня убегаете!

Удивительная мужская логика. Я высвободила руки, потому что мой маленький ген, не дающий мне отвечать взаимностью внятно восточным мужчинам, сейчас возмутился до предела. Ну ладно еще Гоги! Он мне хотя бы нравился – вальяжностью и породой. Или молодой горячий Аслан. Но встрепанный, пьяный с раннего утра – не было еще полудня, потный, расхристанный и очень немолодой Лоперишвили… И главное, уверен, что он все делает правильно! Что я не толкну сейчас его, с трудом держащегося на ногах, прямо на траву, головой через низенький заборчик.

Лоперишвили увидел мою заминку и вознамерился меня обнять.

– Сейчас… – сказал он заплетающимся языком и нечаянно ткнул мне пожухлым букетом в лицо.

Я остановила его рукой, но не рассчитала сил, и Александр Шалвович рухнул на пробегающую мимо лохматую белую собачку. Та взвизгнула, наверно, он наступил ей на лапу, и стала отчаянно лаять на упавшего композитора. Собачку вела на поводке соседка.

– Вот, Катя! – сказала она. – А когда ты не была артисткой, к тебе мужчины так не относились! – Укоризненно качая головой, она махнула на меня рукой и рванулась за собачкой, которая, сильно натянув поводок, уже мчалась вперед, хрипя и лая.

Я убедилась, что Лоперишвили благополучно сел на траву, не потирает ни ноги, ни руки, ни голову, значит, не сильно ударился. Пока он с большим сожалением оглядывал букет, я все же спросила его:

– Александр Шалвович, а откуда вы знаете мой адрес?

– Саша!.. Зовите меня Саша! – проговорил пожилой композитор. – Ваш адрес, Катя, я знаю, потому что… знаю…

Я поняла, что ответа не добиться, и поспешила к остановке троллейбуса, где можно было поймать такси и побыстрее уехать.

В театре я почти сразу увидела Никиту Арсентьевича. Он взглянул на меня, кивнул и прошел мимо. Я вчера что-то не так поняла? Он передумал. И хорошо. Мне же лучше. Странно, конечно, мог бы позвонить… Домашний телефон у меня теперь был… Я даже не могла себе представить, какие сложные правила у этой игры. Сложные и опасные.

На следующий день у нас начиналась учеба в институте, поэтому непонятные отношения с директором меня уже не слишком занимали. За месяц ничего не произошло. Странные его взгляды, двусмысленные разговоры, эта наша поездка «до Сретенки»… Я была уверена – вот сейчас я увижу Волобуева, и все встанет на свои места. К такому миропорядку я уже привыкла, он меня вполне устраивает. Есть Волобуев, есть волшебное сияние, исходящее от него, мне тепло и хорошо в этом сиянии. Он меня любит – как ученицу, как любил бы дочь, наверное. Или, на худой конец, племянницу. Троюродную… И все. Так тоже бывает. «Закона нет!» – как говорит наша четвертая преподавательница Людмила Иосифовна, одна из старейших педагогов Щепкинского. Кого только она не выпускала! За день по телевизору двух-трех ее учеников точно можно увидеть.