Народный проспект
Шрифт:
Сильва переняла "Северянку" после своей мамы. Под конец с той было очень быстро и очень печально, рак или чего-то подобное, самое настоящее свинство, мы все были на похоронах. Только это совсем другая история.
Печальная история.
Но все равно – спокуха.
Здесь пьют пиво и водку рюмашками.
Кто-то заказывает утопленника, и Сильва вылавливает из большой банки толстую, бледную сосиску.
Кто-то закуривает.
Другой к нему присоединяется.
И Сильва тоже закуривает. После чего начинает кашлять.
В углу блестит автомат.
Время от времени в него бросали какие-то
И тут кто-то говорит: "Серьезно, как меня эта политика достала".
А я говорю: "Везде одно и то же".
И кто-то еще говорит: "Бабы тоже когда-то были лучше, до того, как из них сделались феминобиоэкологини".
И еще кто-то говорит: ""Вот не знаю, почему это моя старуха все время со мной хочет драться. И почему не желает со мной спать?".
А ему говорю: "Найди себе молодую".
И кто-то там говорит: "Молодая еще больше будет хотеть драться".
И еще кто-то говорит: "Ну почему, черт подери, она меня так мучает?".
И кто-то там говорит: "А может тебе нравится, когда она тебя мучает".
И еще кто-то говорит: "Что ха херня".
И Морозильник говорит то, что говорит обычно: "Мир состоит из херни".
И сам же над этим смеется.
А я говорю: "Всегда все меняется".
И кто-то там говорит: "Оно уже и на старух переносится. Моя старуха желает, чтобы я сидел, когда ссу".
А кто-то еще говорит: "Так ты садишься, когда ссышь?".
Я на это говорю: "Я и сам сажусь".
И кто-то спрашивает: "Ты тоже, Вандам?".
Я же начинаю хохотать.
И говорю: "В жизни не присаживался, чтобы поссать. Мужик – это мужик. Баба – это баба. Баба, когда ссыт, стоять не может. Если бы могла, так стояла бы. Так, Сильва?".
А Сильва на это: "Я умею стоя".
И все мужики в шоке.
И кто-то говорит: "Покажи".
А Сильва: "Еще чего. Ты поосторожней, а то я тебе покажу".
Сильва умеет показать коготки.
Мне это нравится.
Сильва – никакая тебе искусственная полубаба.
Сильва – это баба.
А потом она немного улыбается.
И я тоже улыбаюсь.
И кто-то говорит: "Что-то в этом есть".
А я говорю: "Все всегда изменяется. Достаточно интересоваться войнами и историей. Вечно все изменяется. И сыплется. Эффект домино".
А потом какое-то время мы еще говорим о том, что нас задолбал весь мир и политики, а более всего – бабы, которые, как раз у нас имеются, или которых у нас не имеется, все зависит от обстоятельств; в конце концов – это один черт. Похоже, что более всего на нервы действуют бабы, которые могли бы с тобой быть или даже какой-то миг с тобой были, но тут же они уже с кем-то другим, и ты не знаешь, почему не вышло, почему все разосралось и чья это вина.
Просто – прошлое.
Потом разговор снова сворачивает на политику, а ты чувствуешь, что уже несколько напряжен, что в тебе деликатно чего-то дрожит, потому что если кто сегодня и должен получить урок по жизни, так это политики. Только они в "Северянку" не ходят.
И ты это чувствуешь.
Ты чувствуешь, как оно близится.
И довольно приятно чувствуешь, как побежали мурашки. Не в кулаках, где-то на периферии твоего тела. В кровеносных сосудах. И в жилах. Где-то глубоко-глубоко в кратере твоего
вулкана.И вдруг ты чувствуешь, как оно вылезает на поверхность.
И вот при этом ты рассматриваешься еще разок.
Разглядываешься и всегда находишь.
Находишь кого-то, кто желает драться.
Кто устраивает проблемы.
Кто желает получить урок по жизни.
Ведь лучше всего набуцать такому, кто этого заслуживает.
Такому, кто просто желает, чтобы ему набуцали.
Наказать его.
И дать урок.
Небольшой такой урок по жизни.
Как это случилось однажды, когда в "Северянку" пришел тот тип, по роже – из Моравии, такой он весь был чистосердечный и веселый, и остроумный, и добродушный, и с ямочками на щеках. Я прекрасно видел, как с первого года жизни в него запихивали зельц сверху, а сало – снизу, сам можешь представить, весил он сто двадцать кило. Средней величины танчик.
И уже от самой двери он орал: "Ну, и чего, и кто тут желает пизды получить?".
И хрупкая тишина.
Представляешь?
Ни серьезная, ни мелкая, а только хрупкая такая зловещая тишина.
А он не переставал: "Так как, кто тут желает получить пизды?".
Первой на него глянула Сильва, а не следовало этого делать.
Поначалу он вылил ей на стойку пиво.
Потом спросил: "Это твой бордель?".
После чего поглядел на нас своими маленькими, поросячьими глазками.
И обратился к нам: "А это твои шлюхи?".
Сильва глядела на него и молчала.
Сильва знала, что случится.
Морозильник поднялся, как обычно, первый, но ребята его усадили. За последний раз он на условном, а перед тем уже сидел за вооруженное нападение, но, как мне кажется, в тот раз его в дело впутали. Только это уже совсем другая история.
Морозильник встал во второй раз и вырвался от ребят.
Действует он как придурок, сразу же во весь рост, сразу же желает правды и любви, сразу же желает послать бандюг в морозильную камеру нашего морга. Ну тогда и я встал.
Схватил его за плеч и говорю: "Хей…".
А он мне в ответ: "Тут никто не будет выпендриваться!".
А я ему говорю: "Хей, Морозильник…".
А он мне на это: "Никто!".
А я говорю: "Спокуха, выпей рюмочку".
Я же знаю, что Морозильник поступил бы точно так же. Он тоже бы поднялся, если бы это я был на условном. И как-то раз он уже так и сделал, потому что у меня было условное, когда на матче вытянул руку в римском приветственном жесте, а мусора сразу: что я делал "хайль". И даже не позволили им объяснить, что я никакой ни "хайль" делал, а просто-напросто я последний римлянин. Европеец. Ну, временно подшофе.
Не исключено, правда, что перед тем уже был какой-то опыт.
Толкушки, драки, тыцки в лоб. Чешский юмор.
Но это уже совсем другая история.
Короче, Морозильник встал, а я его посадил и поднялся вместо него.
Только ведь встал я не ради Морозильника, я поднялся, потому что должен был встать, потому что все во мне хотело подняться. Должно было подняться. Потому что все во мне дрожало, как тогда, когда я впервые в начальной школе я подрался с Пепиком Циной. Я всегда вспоминаю первую в своей жизни драку. Первую свою бабу можно забыть, даже имя, а вот первую приличную драку забыть невозможно.