Народный проспект
Шрифт:
Этот массив соединил их. Этот массив стал их могилой.
То есть: тренируйся.
Паши.
Чтобы когда-нибудь ты тоже был в состоянии вырвать из земли такой камень.
Поднять его, перенести и положить.
А "охотничья" всякий раз до утра с камня исчезает.
Но это уже другая история.
IХ
И потом время снова перескакивает, и снова я в "Северянке", то есть здесь и сейчас.
И гулянка продолжается.
А
Я же ничего не говорю, отпиваю глоточек пива.
А Морозильник мне говорит: "А вот немного странно, разве нет? Когда ты говнюк, так своего старика ненавидишь. А с возрастом все больше делаешься таким же, как он. И, в конце концов, человек становится таким же скотом, как и он. Жизнь – это сплошные космические загадки, или нет?".
Только я ничего уже не хочу разговаривать и иду отлить.
А в сортире опираю лоб на ледяных кафельных плитках.
Это меня всегда успокаивает.
И выпрямляет.
А по возвращению чувствую, как над столом поднимается табачный дым и достава, и что снова клубятся тучи.
Начинается всегда невинно. Все всегда начинается с маленькой чешской войнушки. К примеру, что лучше: горчица обычная или сарептская. И что лучше: Будвайзер или Пильзнер? АК Спарта Прага или СК Славия Прага? И могли ли мы защищаться в 1938 году? А потом колеса идут в ход.
1111.
6666.
1010.
И Морозильник говорит: "Блин, Вандам, а нехреновое дерьмо ты выборол на этом Народном[28]…
И если бы это не был Морозильник, он уже валялся бы на полу.
И Морозильник говорит: "Вот не ожидал же ты такого, а? Что все пойдет псу под хвост?".
А потом кто-то еще спрашивает: "Погоди, на каком еще Народном?".
И Морозильник ему отвечает: "Ну так ведь Вандам там начал".
А этот другой спрашивает: "Где-где?".
И Морозильник говорит: "Ну там, внизу, в городе, на Народном проспекте. Тогда, в ноябре".
А этот другой начинает ржать: "Так мы же все там были, или нет? Все начали".
А Морозильник говорит: "Может оно и все, но Вандам там был наверняка. Вандам все это начал".
Ну а тот другой, которого раньше я здесь как-то и не видел, говорит: "А чего там такого сталось?".
И в этот момент я уже не выдерживаю, снова у меня дергается рука, снова колотится сердце, снова я чувствую, как оно все во мне скопилось и желает вырваться наружу, что снова все мое тело трясется.
Но я успокаиваюсь.
И говорю: "Блин! Да успокойся, не хочу я уже к этому возвращаться, ясно? Что было, то было. А сегодня – это уже теперь. Все, ничего не хочу больше говорить. Хочу развлекаться. Сильва, а поставь чего-нибудь…"
И Сильва чего-то поставила.
Кантри.
А я говорю: "Сильва, поставь чего-нибудь другое. Не такое дохлое".
И Сильва включает телевизор, в котором как раз говорит инженер профессор президент[29]. Мужики какое-то
время пялятся на него с бычками во ртах и ничего не говорят, после чего Сильва выключает телик и снова врубает радио.Рок.
А я говорю: "И принеси мне пиво, а?".
И Сильва приносит мне пиво и улыбается. А я ей тоже улыбаюсь.
И кто-то говорит: "Сильва – она все сделает. Наверняка берет в рот".
А я ему говорю: "Хавальник закрой".
А этот кто-то говорит: "Да я только хотел сказать, что новые девицы не берут".
А я ему говорю: "Оставь Сильву в покое, ясно?".
А он говорит: "Ясно".
А Морозильник говорит: "Наш Вандам – национальный герой".
А я ему говорю: "Морозильник, душа моя, я тебя люблю, но ты тоже заткнись, а?".
Но тот другой желает услышать мою историю.
Но я ему говорю: "Это личное".
И гляжу на Сильву, а она глядит на меня и улыбается, но в глазах у нее какие-то вопросительные знаки. И я себе это так объясняю, что, может быть, сегодня мы вскочим один на другого, что вцепимся зубами в шею.
Ей не хватает мужика. Так я чувствую. А мне не хватает бабы.
И она тоже это чувствует.
А потом говорю: "Серьезно, что-то не хочется сегодня рассказывать. В другой раз".
А Сильва выставляет очередные рюмки и говорит: "За хорошее настроение".
А этот другой говорит: "За свободу".
И Морозильник говорит: "Ясное дело, за ноябрьское хорошее настроение".
И кто-то еще говорит: "За ноябрьскую революцию".
А потом мы чокаемся рюмками.
И кто-то там еще говорит: "За Гавела!".
И еще кто-то там еще говорит: "За правду и любовь, которые победили ложь и ненависть!".
А Морозильник говорит: "За Вандама, национального героя с Народного проспекта".
А я ему говорю: "Заткнись!".
И кто-то говорит: "Понятное дело, я тоже там был".
А Морозильник говорит: "Ну, ессно, ты прав, мы ведь все были на Народном, разве нет?".
И кто-то еще там говорит: "А какие лозунги там кричали?".
И Морозильник говорит: "У нас пустые руки!".
А кто-то еще говорит: "У нас кирпич[30] в руке!".
И кто-то еще говорит: "Только народ".
И Морозильник говорит: "Ясное дело, только народ".
И тут все поднимаются с мест и начинают орать:
Только народ!
Только народ!!
Только народ!!!
А потом кто-то вытягивает руку в нацистском "хайль!".
И кто-то ему говорит: "Блин, а вот это у же нет, с этим пиздуй отсюда".
А я говорю: "Блин, это же чешский юмор[31], разве нет? Весь мир обожает чешское пиво и чешский юмор.
Мы были жертвами нацистов и русских, мы имеем право гад всем насмехаться. Мы всегда были жертвами. 1938. 1968. Не слишком бери на ум, это римский жест. Не нацистский. Римский! Это насмешка, или нет? Я – римлянин. Никакой я не нацик. Так почему, блин, в Европе нельзя делать римские жесты? Европа ведь стоит на римских фундаментах.