Народный проспект
Шрифт:
– В каком еще нашем лесу?
– Этот наш массив, ведь раньше тут был лес, не знала? Болота и глубокий, громадный лес. Вся Чехия – ведь это одно громадное болото. Вся Европа. Громадное болото и громадный лес. Мы родились из этого болота, в нем мы и исчезнем. А между этими моментами еще наделаем с ребятами в "Северянке" немного шуму. Последнее мероприятие человечества.
Они вместе смеются над его словами.
– Ага, а мне потом за вами убирать?
– Ну да.
Он смеется над этим.
Она тоже смеется.
– Никогда бы не сказала о тебе, что ты веришь в подобные вещи. Болота, в которых все исчезнет.
–
– Ни во что.
– Вообще ни во что?
– Вообще.
– Странно.
– Ну, не знаю.
– Ты серьезно там была, внизу, на Народном проспекте? Или просто так болтала?
– Я там была. А ты там был? Или только болтал?
– Почему я должен был бы болтать?
– Там я была по совершенно дурацкому, самому дурацкому, идиотскому случаю. Втюрилась я тогда в одного психа. Вроде бы он даже учился в каком-то институте. Теперь уже и не знаю. Знаю только то, что это он меня туда забрал, а я все время пялилась на него – глупая и влюбленная дурочка. Но помню, что все это было возбуждающим, все эти люди, и вообще. Мой все время пиздел о политике. А я, прежде всего, хотела быть с ним, ужасно хотела ходить с ним. Политика тогда меня не интересовала, и сейчас тоже не интересует. Как по мне, оно все время одно и то же.
– Ясен перец.
– Но мне нравилось на него смотреть, какой он был возбужденный, как он желал все изменить, меня это заводило. Так что я пошла с ним и несла ему те дурацкие свечки.
– Свечки?
– Ну, там же потом зажигали свечки.
– Ааа, ну да…
– Я так и не смогла потом отстирать джинсы от воска.
– Свечки должны стоять на могилах.
Он смеется. Она тоже.
– Ну да.
– И что, происходило что-нибудь?
– Как только мы развернулись, нас замели. Его перед тем очень даже сильно побили, я и сама немного получила. Мы сидели рядом в участке, на лавке. Ждали допроса, мы были на самом конце. Сами мусора были уже как в тумане, ужасно уставшие. Наверное, они должны были уже знать, что это конец, разве нет? Иногда я размышляю, а где они на самом деле закончили свою деятельность, в том смысле, а где они сейчас…
– В заднице.
– Надеюсь на это.
– Или в политике.
– Они хотели, чтобы я подписала заявление, только я ничего не подписала, и мне просто разрешили уйти. Он меня ожидал и провел меня домой: вроде как что-то будет, но ничего и не было. А потом мы уже никогда не встречались, впрочем, мне на это глубоко плевать.
– И что было дальше? Что ты делала дальше?
– Все и ничего. Я выехала на ферму во Франции, там у нас тетка. Я занималась короедами. А их папам-мамам рассказывала, что у нас и вправду имеются холодильники, что мы на самом деле, что такое стиральная машина, что мы честное слово смотрим цветное телевидение. И показывала им на карте, где находится Прага, что это на самом деле в Европе, а не где-то в Сибири. Ну а потом я возвратилась сюда. И все уже было по-другому. А потом на одном мероприятии я познакомилась с сукиным сыном своей жизни, с которым провела лето своей жизни в дачном домике в Карконошах во вроде как коммуне, и оттуда у меня остался ребенок моей жизни, которого я люблю, и который иногда меня ужасно достает, потому что он делает,
что хочет.– Блииин, так ты была в коммуне?
– Да это просто были выезды из города, тогда так делали. Новая жизнь. У нас были овцы, поле, все общее, такие вроде как священные службы, медитации. Кельтские ритуалы. Все чехи тогда хотели быть кельтами.
– Кельты были неплохими воинами. Только я сам всегда хотел быть римлянином.
– Ну и, конечно, мы курили там много травки.
– А водяра?
– Нет, алкоголь был запрещен.
– А курить, выходит, было можно.
– Ну.
– И трахались вы все вместе?
– Ну, это тоже.
– Серьезно? Блин, класс!
– Ну, не знаю.
– Я никогда не трахался больше, чем с одной бабой за раз. Как это оно?
– Я не хочу об этом говорить.
– Ясно. Понимаю. А откуда ты знаешь, что это его ребенок?
– На все сто я не знаю.
– А вы там еще и дрались, или только трахались, курили травку, медитировали и игрались в кельтов?
– Ну, да, еще и дрались.
– Как?
– Не знаю, просто дрались. Это невозможно было выдержать, это хорошая энергия.
– Идеалы в порядке.
– Все идеалы в задницу.
– Успокойся. Ясно.
Я осматриваю ее. Целую в плечо. Но ей уже не хочется.
– Я это уже пережила.
– То есть, ты уже тоже получила урок по жизни.
– Не знаю.
– Самое главное, не плакаться над собой. Концентрация – да, а плакаться над собой – нет. Как только кто-то плачется над собой – это конец. Ты серьезно умеешь это стоя, в смысле, писать?
– Вас в бабах интересуют только такие глупости?
Она смеется. Он смеется.
– Ну так мне…
– Знаешь что, отвали.
– Ладно. Ясно. Спокуха. Sorry. Я тебя понимаю. Сам я тоже уже получил урок по жизни.
– Что?
– Урок по жизни. У меня тоже есть ребенок, но, говоря по правде, его у меня нет. Женщина моей жизни говорит, что я плохо бы влиял на малого, что я неудачник, но я все равно с ним встречаюсь. Мы перехитрили ее, ее и ту старую идиотку, которая запретила мне с ним встречаться, потому что я как будто несколько проблематичный. А я ведь, блин, совсем не проблематичный. А? Или проблематичный?
– Не знаю.
– Ей не нравились все те мелкие стычки, драки и тому подобное.
– Ну так не дерись.
– Это не моя вина. Я не дерусь. Я только хочу справедливости. И хорошего воспитания.
– А что делает твой сын?
– Ему уже семнадцать лет.
– И моей тоже.
– Блин, а вдруг они как-нибудь встретятся и…
– Надеюсь, что они никогда не встретятся.
– Он ходит в ПТУ, иногда мы вместе идем на пиво, он берет меня с собой. Я учу его жизни, потому что его мать о настоящей жизни нихрена не знает.
– И что ты ему говоришь?
– Чтобы он делал отжимания.
– Отжимания?
– И чтобы качал пресс.
– Это и есть твои советы?
– Пускай тренируется. В противном случае, из него будет не мужик, а полумужик.
– И он тренируется?
– Собственно говоря, нет. Он ужасно толстый!
– И моя доця тоже. У нее такие жировые валики, как у меня стали только сейчас.
– Нет у тебя никаких валиков. Это такие миленькие любовные захваты…
– Валики!...
– А мой пацан еще ни разу нормально не дрался! Я в его возрасте давно уже дрался.