Нарушая правила
Шрифт:
Тим ничего на это не отвечает. Словно вспомнив, зачем пришел, он открывает холодильник и достает початую стеклянную бутылку с янтарной жидкостью.
— Ты будешь? — оглянувшись, трясет бутылкой в воздухе. Я отрицательно качаю головой. — Точно. Ты же у нас трезвенница. — Тим ставит бутылку на барную стойку, а сам садится на один их двух высоких стульев, запрокидывает голову и начинает вращаться, как на карусели. — Ладно, рассказывай, что у тебя? Синдром мамочки? Хочешь подтереть мне сопельки? — в голосе парня мелькает что-то истеричное.
Крутясь на стуле,
— Нет, — пропускаю мимо ушей его сарказм. — Но тебе не помешает друг.
Услышав это, Тим хватается за столешницу и резко тормозит.
— Друг… — морщится парень как от зубной боли. — Да нет у меня друзей! И не дружу я с девушками. Я с ними сплю, поняла? — впивается в меня горящим взглядом. — Я их использую, а потом выставляю за дверь. И я все время вру, — продолжает он. — Тебе, матери, всем подряд! Мой отец не умер! Он живет в Израиле! А сказал я так, чтобы тебя разжалобить, ясно? Я тварь, неужели ты не видишь?
Глядя на парня во все глаза, пытаюсь переварить услышанное.
Мне кажется, по сравнению со вчерашним днем, Тим даже в лице изменился. Нет в нем теперь той показной беспечности, куража, соблазнительных ямочек и хитринки в глазах — всего его арсенала, на котором он выезжал. Я вижу только потерянного парня, пытающегося скрыть, как ему плохо и одиноко.
— Значит твой папа… — проглатываю вставший в горле ком. — Да уж… Разве такими вещами шутят?
Чемезов вздыхает и, оттолкнувшись, снова делает пол оборота.
— Уходи, Дина, — глухо произносит Тим, отвернувшись от меня.
— Нет, — медленно качаю головой.
Я вижу, как напрягается его спина.
— Почему?
— Потому что мы все ошибаемся и делаем глупости. Я не хочу, чтобы ты грустил в одиночестве.
— Надо же какая добренькая, — устало язвит Чемезов.
Но я не принимаю близко к сердцу его издевку.
— Ты злишься, тебе больно, я понимаю.
— Извини… — тихо бормочет парень.
— Можешь ничего не говорить или… наоборот, — пожимаю плечами, боясь его отпугнуть или разозлить своей настойчивостью. — Как хочешь.
Поначалу мне неясно, какому именно совету Тим решил последовать, но когда его голос наконец прорывает тишину, я с облегчением выдыхаю.
— Я ей два месяца не звонил. Или три, — произносит парень с явной злостью на себя. — Вот как-то на днях мать еще говорила, чтобы я позвонил, что пожилым ничего не нужно кроме внимания. А я забил, как обычно.
— Но ты же не знал, что все так будет, — осторожно вставляю я.
— Да у меня всегда так… — с горечью усмехается Тим. — Через одно место.
— Злясь и виня себя, мы никого не вернем, — замечаю в ответ.
— Понятно, но я бы мог с ней поговорить! Провести с ней время! — беспомощно произносит парень. — Знаешь, как бабушка, она была не айс, — неожиданно прыскает он, — даже про мой день рождения забывала и звонила потом через день или два… А как человек… — Тим скорбно вздыхает. — Удивительная. Она витражами занималась, вечно в своих стекляшках… Сейчас покажу… — Чемезов вдруг спрыгивает со стула
и куда-то уходит, а спустя несколько секунд возвращается с парусником в руке. Я видела его на тумбе в гостиной. — Вот, эта шхуна — ее работа, — сообщает парень, ставя парусник передо мной на обеденный стол. — Она мне на восемнадцатилетие подарила в прошлом году.Паруса действительно сделаны из тонкого непрозрачного стекла — синего, белого и голубого, в то время, как сам каркас судна — из толстой витой проволоки.
— Очень красиво.
— Знаешь, как это называется? — Тим скребет пальцем одну из частей паруса.
Я трясу головой.
— Это грот-мачта, — объясняет парень. — А это фок. Кливер. Стаксель. Топсель. Фишерман, — перечисляя все эти незнакомые для меня названия, Тим указывает их расположение. — Лет в тринадцать у меня случился бзик с этими парусами, — его губы трогает грустная улыбка. — Я уже и забыл. А она помнила…
— Да-а-а, — тяну я, не подавая вида, насколько меня впечатлила его сентиментальность. — Похоже, твоя бабушка и правда была удивительной.
— Была… — мрачно повторяет за мной Тим. — Она была классной. И я думал, так будет всегда. Мы все ее звали Марго. Не бабушка, не мама, не Маргарита Геннадьевна. Только Марго. Она была немного с прибабахом. Ни за что не хотела стареть. И постоянно выспрашивала у меня про девчонок, советы разные давала… А я даже не знал, что она сильно болела… Короче, я кошмарный чел, — резюмирует Тим, отодвигая от себя парусник.
Он опускается на стул напротив меня и безразлично смотрит в окно. На такой высоте видно столько неба, что я в очередной раз этому удивляюсь.
— Нет. Ты не кошмарный, ты просто запутался. Ты только не сиди так и не изводи себя. Потери мы не можем контролировать, но когда чем-то занят, это помогает отвлечься от тяжёлых мыслей.
— Точно, — хмыкает Тим, — я хотел напиться.
— Если ты думаешь, что это поможет…
Чемезов поворачивается ко мне и с заинтригованным видом интересуется:
— А какие ещё варианты?
Я пожимаю плечами.
— Можно готовить. Или стирать. Меня стирка очень успокаивает.
Тим издает смешок.
— Ты погнала, да? Я буду стирать? Я? Вот этими вот руками? — демонстрирует свои ладони.
— Тогда давай готовить, — предлагаю ему.
Тим недоверчиво смотрит на меня.
— Может, лучше закажем пиццу?
— Я не хочу пиццу. Я хочу блины. У тебя есть мука?
— Ты и блины умеешь делать? — он произносит это таким тоном, будто я призналась ему, что умею собирать адронный коллайдер.
— Это называется "печь".
— Ой ладно, я знаю, как это называется. А мука где-то была. Вот на днях твоя подружка же что-то Фрицу жарила, — говорит Тим, поднимаясь со стула. — После того, как тот отжарили ее, — добавляет он с идиотским смешком.
— Фу, Тим! — морщусь я, закатывая рукава своего шерстяного платья.
— Что естественно, то небезобразно, — возражает Тим. При этом я улавливаю отвращение в его голосе. — Вот. Давай свои блины, — он достает из шкафчика пакет с мукой.