Нас там нет
Шрифт:
Один раз из Москвы привезли банку слипшейся черной ваксы. Нет, это была не она, как показалось сначала, а еда. Это была икра, которую надо было мне скормить, потому что питательно. Даже не угощали никого. Но меня сразу стошнило, и на мне больше не практиковались. Вздыхая, старики доели сами.
Берта не могла похвастать ничем таким особенным. Все, что у ней было, Лилька и я сами могли на улицах найти.
Но с Бертой во время нашего отсутствия происходили удивительные вещи. Например, в нашем дворе приземлился на вертолете красивый военный и взял ее покатать. И обещал научить
В общем, жизнь только и ждала, когда Лилька и я смоемся, и тут же на месте подкидывала Берте прелести жизни, которые пригодятся в будущем.
Лильке жизнь у моря выдавала страшную волну, из которой ее выносил иностранный принц или, на худой конец, папа. Или ослика, на котором можно было кататься полчаса за 50 копеек.
Мне в Москве жизнь подкидывала загадки взрослых слов, метро и туннельную темноту. Один раз фокусника на бульваре — но меня быстро увели, потому что он был подозрительный мужчина.
И еще чужие темные-бесконечные коридоры и острую тоску, что нельзя в них разогнаться и улететь навсегда. Но иногда прилетать назад и подсматривать, вдруг что-нить интересное случится…
Если бы Берта, Лилька и я нашли кошелек с деньгами, с адресом владельца и с фотографиями семьи с собакой или, там, котом, мы бы честно его вернули. Пошли бы по указанному в удостоверении адресу, не вытащив ни копеечки, отдали бы. Нас бы похвалили, и пригласили чай пить, и конфет дали бы.
Потому что это у конкретного человека потерялось. Конкретного человека жалеешь — сразу видно, как бы сам расстроился, если бы потерял. А если на остановке просто кошелек, с мятыми рублями и мелочью? И заколкой, что означает, что это женский кошелек?
— Совсем необязательно женский, может, это воровской кошелек, а заколка — чтобы замки открывать. Я такое в кино видела.
— А у вора было бы больше денег, и кошелек был бы хороший, а этот рваный.
— Может, это начинающий вор. Или неудачный.
Пока мы рассуждали, прибежала запыхавшаяся тетка. Мы на всякий случай бросили кошелек на землю, но сдвинулись тесней вокруг него — а может, она и есть та самая воровка. Бандитка с заколкой.
Тетка безнадежно рыскала вокруг. У нее было такое испуганное потное лицо, что она стала как бы тот конкретный человек, которого жалко.
Берта, Лилька и я благородно закричали:
— Тетенька, вы кошелек ищете? Вот, мы его нашли.
Она схватила кошелек и побежала обратно.
— Ну вот, никакой благодарности.
— Может, это вовсе не ее кошелек, не надо было ей говорить.
Берта стала жалеть, что не взяли, — раз такая противная тетка, поделом ей деньги терять.
Лилька стала травить душу: и мороженца купили бы, и леденцов, и шоколадку, и еще осталось бы…
Я представила, как сейчас набегут толпы потных теток в поисках кошелька и безжалостно нас всех затопчут.
Но, что себе не взяли, тоже было сильно жалко.Лилька, Берта и я решили копить деньги.
— На что копить будем?
— Сначала накопим, а потом решим, на что!
— А тогда как мы узнаем, что уже накопили? Ну вот если помаду купить в галантерее, то за неделю можно накопить, а если на самолет, то никогда!
— Зачем тебе на самолет, еще скажи на ракету!
— Дуры вы, на ракету бесплатно пускают, если ты готов, — вмешался Борька.
— Как бесплатно? А на билет? Это же надо в Москву ехать, чтоб тебя потом бесплатно взяли?
— Так не надо в Москву. Ты здесь соверши подвиг какой-нибудь, тебя заметят, ну и возьмут. Всегда в Москву берут замеченных в чем-нибудь ну таком… — Он мечтательно запнулся.
— Ну каком таком? Каком таком, ну скажи?
— Ну в подвиге!
— А ведь подвиг — это когда жизнь отдал уже, как Александр Матросов или летчик Гастелли?
— Дура ты, Лариска, это ж на войне, а в мирной жизни необязательно умирать. И вообще, Гастелло, а не Гастелли.
— А просто учиться на пятерки нельзя? Даже чтоб по физкультуре? — задумалась Берта.
— Тебя точно не возьмут, ты жирная! И Лариску не возьмут, она длинная и спотыкается. И Лильку не возьмут, потому что она визжит. Туда только мужчин берут.
— Конечно, тебя, Боречка, ждут, и Витька, братца твоего сопливого!
— А пошел ты ваще, не надо нам твоей ракеты. Мы на мороженцо накопим, а тебе фиг дадим. Вот у нас уже тридцать копеек есть.
— А у меня пятнадцать, — заискивающе смирился Борька, — айда в ларек!
Берта, Лилька и я сидели на остановке и завистливо обсуждали наряды женского населения.
Выходящие с пятого троллейбуса были одеты лучше, чем с четвертого, а двадцатьпервоавтобусные — еще лучше.
Потому что четвертый шел в старый город — одни узбечки в калошах, фу. Пятый шел на вокзал через культурные места — костюмчики с брошками, а двадцать первый — через мединститут, докторши одевались ой-ой-ой как. Им ведь целый день в халате, так хоть потом покрасоваться.
Я за это любила Лилькину маму, детородного доктора тетю Римму, — она одевалась ярко. Это чтоб, если кровью обрызгаешься через халат, не видно было. Моя бабушка ей советовала платье снимать, а халат надевать на комбинацию, не ехать же в автобусе в кровавых пятнах, что люди подумают. И негигиенично — это у моей бабушки было главное (из-за этого шелковые трусы с жесткими кружевами осуждались — негигиенично).
Лилькина мама клялась-божилась, что в следующий раз так и поступит, но забывала.
Ее яркие платья были и в пятнах, и прожженные папиросками, и вообще нестираные и мятые, но все равно она была дамочка хоть куда, нарядная и с красной помадой. На нее все заглядывались.
Валя Мухамедовна — оперная дирижерша — тоже одевалась занятно. На ней были габардиновые пиджаки с шелковыми букетами на груди. Она была помешана на цветах после лагерей — у нее везде букеты стояли. А после оперы так вообще — ведрами цветы приносили.