Нас там нет

За столом уже пожирала сухари и сушки герцогиня Берта Фунфыльская в кружевной кухонной занавеске, брошах с ленточками и бусах со всего подъезда. На голове у нее красовалась летняя шляпка моей бабушки, сверху был повязан огромный шелковый бант. На герцогиню Берту Фунфыльскую вообще много всякого помещалось.

Тут бабушка решительно усаживала Яшу за стол, а то Лилька требовала от пажа и чтоб его не кормить. На это время бабушка объявляла Яшу своим гвардейским офицером, а ей Лилька не перечила. Гвардейцу подтирали сопли, мыли руки, мазали от цыпок и кормили больше всех.

Во время чаепития бабушка настоятельно требовала, чтобы я изволила снять лисовую меховую горжетку Кремерши. А вытирать об нее руки чтобы я изволила не сметь никогда. Бабушка была опытная фрейлина, нас еще не родилось, а она уже живого царя видала близко. Ну хорошо, без горжетки, это даже лучше, а то жарко и потно очень.

Дальше пели песни про слуг: прекрасную мельничиху, побирушку с сурком из музыкальной хрестоматии. Мне хотелось плакать, когда про сурка со мною, поэтому Берта, зная мою чувствительность, орала: «И мой сырок со мною». Опытная фрейлина за роялем хмурилась и фыркала.

Потом мы танцевали, Яша по очереди топтался возле каждой дамы. Потом приходила заморская греческая принцесса Галатея, она же Галя. Она была старше, но снисходительно напяливала на себя серебряную корону с елочными блестками и соглашалась откушать сушек.

А потом, а потом… потом, наверно, была революция, потому что мы перестали так одеваться.

* * *

Если вы помните, у меня была подружка Галатея, Галя то есть. Она была дочка греческих коммунистов, которые массово прятались в Ташкенте от нелюбимого правительства на их родине.

Так вот однажды Галя плакала навзрыд: выпускное платье из заграничной материи безнадежно испортили в ателье. Тетя Эвридика, Галина мама, побежала к моей бабушке, которая, знаете ли, была настоящая волшебница.

Дедушка сразу предложил сходить в сберкассу, снять денег и что-нить купить.

— Что купить? Нечего тут купить! — взревела бабушка. — Шить надо, и быстро.

Но вечерело, ленивый магазин «Ткани» закрылся большим висячим замком.

Бабушка огляделась. Ага-а-а, занавески! Наши гэдээровские занавески, привезенные из Москвы. Гипюр чистой воды!

Это была чудесная ночь! Ночь волшебства, сестринства, нестрашной строгости, хихиканья и визжачего восторга. Ночь исполнения божественного предназначения участвующими.

К рассвету платье было готово. Слезы высохли! Моя красавица подружка стояла на стуле, бабушка подкалывала подол. Тетя Эвридика варила цикорийный кофе. Я подметала обрезки. Подружка Янула готовила утюг.

Вот они, смыслы жизни, бессмертные минуты ея, воспоминания, честно заработанные на старость, на смех и слезы через тридцать и больше лет!

Уныние детства

Бабушка иногда вздыхала после обеда, выпив кагорчику: эх, грехи наши тяжкие!

А у меня грехи после обеда как раз начинались: надо было незаметно зарыться в нишу, где под вешалками стояли варенья-соленья, засунуть пальцы в варенье, облизать, потом пойти вызваться со стола убирать, подлить водички в кагорную рюмочку и допить. А если вообще бабушка зазевалась убрать леденцы, то быстро сгрести в карман или в трусы — там они к пузу прилипнут от жары и не высыпятся из штанов по дороге.

А вот Берта открыто, на глазах у всех кухонный шкаф открывала, ложкой зачерпывала сахар, откусывала от общего пирога и кривлялась на свою бабушку с полным ртом.

Получалось, что у ней был один грех — обжорство, а у меня сразу два — обжорство и воровство.

Но тогда получалось, что за воровство — которое перед обжорством наступало раньше, я уже имею право не сидеть в раю. Тогда обжираться можно было уже сколько угодно совершенно безнаказанно.

Тогда получается, что Берте ничуть не облегчительнее в смысле грехов, но сильно хуже в смысле обстоятельств исполнения. Открытое противостояние опасно и чревато. Можно получить в лоб заранее, и до самого греха не дойдет.

Но Берта гордилась передо мной, что она честнее.

Вообще все смертные грехи случились со мной еще в детстве: и гусениц убивала жестоко, и на старого Военного Доктора засматривалась благоговейно, и обжиралась воровато, и, что там еще, уже не помню.

Но главный мой смертный грех был уныние. Ему я предавалась каждый день по нескольку раз, особенно когда загоняли спать.

Мне все не нравилось: я как есть, жизнь как есть, устройство мысли как есть и вообще как есть.

И никакого выхода из этого не было: ни из дому убежать, ни на небо улететь, ни превратиться в недосягаемую тьму.

Только умереть, а этого нельзя было никак. То есть, наверно, как-то можно было бы, но страшно. Под машину, там, попасть или утонуть в Саларе — соседней мутной речке с крысами. Даже сама мысль о крысах, их мокрых мохнатых холодных спинках вызывала тошноту и некрасоту.

А сознательная смерть должна быть красивой, чтоб хоть как-то за уныние вознаградиться. Лететь в пропасть в белом платье, помахивая рукой, как крылом ласточки. Или в бурном чистом горно-потоке тонуть, помахивая рукой, как плавником золотой рыбки. Или пламенем возметнуться, как куст в старинной книге, которого никто не видел, но пересказывали как воочию. В общем, чтоб у других оставшихся замирало сердце.

Прекратить смертный грех уныния можно было самосмертью, но и это был грех ничуть не лучше. Неприведигосподничная жизнь, иначе не скажешь, и смерть такая же.

Бабушка этого пугалась и не одобряла еще больше, чем уныние, которое она считала бездельем. Если усердно вышивать розочки и делать утреннюю гимнастику с водными процедурами, то никакого уныния не будет.

Ну вышивали, ну умывались, а уныние не проходило. И печаль была от ветерка и журчащей воды, и от облаков и дождика, и от кинов с красивыми платьями и лошадками. И от часотиканья тоже возникала и не проходила от вышивания.

— Зажралось поколение! Мы кору глодали! А они грустят, видите ли.

А от стыда за грустение веселей, что ли? Вот и без Бога грустить грешно, и с ним грешно, и вставать утром, и в школу идти, и про героев читать…

Играешь, кушаешь, даже если мороженцо, а внутри грустно. Бежишь на войнушке с криками ура, а внутри сидит этот печалевидный ком и наблюдает: беги, ори, дурочка, вечером догоню в темноте…

* * *

Почему взрослые всегда подозревают детей в плохом? Сидя за столом, надо держать руки так, чтобы всем были видны. А если на коленях, то взрослые думают, что в попе ковыряешь, да? Пиписку зря трогаешь, да?