Нас там нет
Шрифт:
Евдокия Дмитриевна, училка, носила пиджак своего мужа сто лет. Моя бабушка тоже сподобилась себе жакет смастрячить из дедушкиного бывшего кителя и мне из него же сарафанчик.
Вот детский доктор Басова одевалась скверно, иногда в белом халате со слушалкой на шее по улицам ходила. У нее был шрам на руке — от номера в иностранном лагере, поэтому она всегда с рукавами была, даже в жару. У нее и подол оторванный бывал, и дырки на чулках. И платья ужасные, как из помойки.
— Из помойки?
— Где это такие помойки, чтоб порыться
— Надо порыскать за Саларом.
Мы отправились на Салар — вонючую быструю речку, полную крыс, заразы и опасностей. Почему мы решили, что там обитают помойные платья? Где? Но Берта уверенно вела всех к старому летнему кинотеатру, общежитию, и, наконец, мы нашли большую помойку. Среди арбузных корок и ящиков валялся кусок черной пластмассы — мы взяли его для Яши-маленького, ему мой дедушка щит выпилит. Дальше обнаружились какие-то тряпки, но даже изначально они не были платьями, ими, наверно, вытирали что-нить ужасно масляное на экскаваторном заводе. Потом мы нашли рваные носки, железки, кусочек свинца и проволочки.
Цветные проволочки! Ага! Это ценно.
— Мы обменяем их на браслеты и шарфы!
— У кого? Кто, имеющий шарф, обменяет его на проволочки?
— Танька, она дурочка, обменяет.
— Но у Таньки и шарфов-то нет.
— А мама ее на что? У ней, как ихний папа убрался, каждый день то шарфики, то бусики.
Танька обменяла нам проволочки на материн капроновый черный чулок со швом, его было приятно гладить, щупать и любоваться его прозрачностью на просвет.
А если умело обмотать вокруг шеи или даже головы, так вообще романтично. Как на картинах знаменитого художника Гойи. Так что мы правильно стремились.
Как-то после уроков Лилька встретила меня в подъезде:
— Пошли к Берте, она дома валяется, и у нее пи*дец, а не жизнь, — цитировала свою маму Лилька, — теперь она может забеременеть!
— Как это? Зачем? — зашипела я, шебурша в голове бесполезные уже цитатки из Гегеля. У меня вообще увядание Гегеля началось от невозможности применить его в строящем коммунизм окружении.
А замена вспомогательных истин пока еще не поступила.
— Не зачем, а может, ну если того, ну трахнется и случайно залетит.
Как залетит? «Трахнется» у меня бывало неоднократно, я была длинная, неуклюжая, падала, натыкалась на мебель и столбы, вечно в синяках. Это понятно. А как Берта залетит, она же толстая, не взлетит даже.
— Ты, как всегда, дура из-за своей бабушки! — Лилька подбоченилась и начала опять про пи*дец: — У Берты менструация, — выговорила она старательно.
Я от ужаса чуть не свалилась с лестницы, во рту пересохло, в голове застучало. Вот она, взрослая жизнь, подбирается неминуемыми ужасами.
— Ты хоть знаешь, что это такое?
— Знаю, знаю.
Да, я знала, мне бабушка объяснила и даже приготовила в полотняном мешочке ватку и старые простынные тряпочки. И положила в комод в запертый ящик, где у дедушки пистолет
хранился, чтоб я не разорвала на кукол раньше времени.Пришли к Берте, она валялась в гордом недоумении. Сказала, что бабушка ее одобрила, а мама еще не знает.
Я предложила тряпочки, но Берта отвергла, они вату из матраса вытащили, им хватит. Но если нет, тогда, конечно, к моей бабушке придут.
— Ну и как ты теперь будешь жить? — спросила я от нечего спросить.
Лилька опять всполошилась: нет, ну вы послушайте эту дуру!
— Я теперь на физкультуру ходить не буду, когда у меня это!
— Так ведь все узнают?
— Что узнают? Все и так знают, кроме тебя.
— Лилька, а у тебя есть?
— Нет, но скоро уже будет, уже живот болит часто, — надменничала Лилька.
А меня даже и не спрашивали. Когда еще у нее будет, дуры отсталой…
Волею всемогущего Провидения на глаза Лильке, Берте и мне попалась монетка в 20 копеек. Она дожидалась счастливиц в пыли возле остановки.
Августовская жара и скука не допускали долгих размышлений: мороженое! Мы бежали к киоску, подбадривая друг друга: если там не будет, то на площадь пойдем, там бывает. Провидение милостиво выдало нам мягкий брикетик крем-брюле за 15 и 5 копеек сдачи.
Начали быстро отлизывать, и уже долизали больше, чем до середины, как подлая мокрая завертка дала течь, и оставшийся кусок плюхнулся на асфальт, лениво расползаясь.
Доесть до конца такое мороженое в августе было трудно, лучше в таких случаях в стаканчике брать, но там не было…
Лилька подбоченилась, вытаращила глаза, совсем как ее мама, детородный доктор тетя Римма, и гаркнула любимую мамину фразу: это же пи*дец какой-то, а не жизнь! (С той лишь разницей, что тетя Римма это тихо говорила.)
Мне не терпелось применить своего любимого писателя Гегеля. Потоптавшись, я заявила, что это произошло, дабы мировой абсолютне нарушать. Несчастный потерял, ну и нам не досталось.
— Так это значит: два несчастья, — заключила Берта, — где же не нарушенный мировой абсолют?
Я потопталась еще и рассудила так, что было два счастья: у кого-то денежка была, и мы ее нашли, и два несчастья: кто-то потерял, а от нас мороженое улизнуло.
— Нет, — решительно сказала Берта, — это потому, что мы евреи, у нас Бог строгий и не позволяет задарма лопать вкусное.
5 копеек сдачи решили отдать Яше-маленькому, он деньги копил. Заодно и теории проверим.
— Мала еще, на мужиков пялиться, — отчитывала Таньку тетя. Она застала нас за обсуждением обтягивающих и необтягивающих штанов мужских граждан, сходящих с троллейбуса напротив нашего дома. Прогнала с остановки и грозилась выпороть.
Ну, мы вернулись во двор, продолжая рассуждения.
Было известно, что мужские люди прячут в штанах много сложного и неприличного.