Наш человек в горячей точке

Смотрю на эти фотки… они её сфотографировали в костюме из спектакля, дешевом и возбуждающем. Что поделаешь, у неё такая роль. Но этот кошачий взгляд, эта голая талия, эта нескромная грудь под легкой блузкой, это бедро, всё в цвете… И вот всё исчезает, я чувствую прилив эрекции и выбираю классический вариант: хватаю её за задницу… Целую шею…

Но она меня отталкивает: — Эй, я вижу, для тебя самое важное это фотки!

И я остался с открытым ртом, как кретин, которому дали от ворот поворот.

— Вот, посмотри, что здесь написано….

— Да, да, — сказал я и кивнул.

— Ох, вот такими будут все реакции, — причитала она.

— Нет, нет, — сказал я. — Дело не в этом, просто…

Сейчас я снова сделал вид, что читаю это интервью. Эрекция отправлена в отставку, у меня печальное выражение лица.

Саня в интервью говорила о спектакле. Да… Точнее, она думала, что говорит об этом. Но с молодыми актрисами никогда и никто не разговаривает о театре. Было сразу видно: это официальный повод, и никого не интересовал её взгляд на искусство. Фотки действительно были важнее. В самом начале они были вынуждены упомянуть Брехта, а об игре спросили для порядка, в первом же вопросе. И она тогда стала говорить о какой-то химии на сцене. Тогда они осторожно, почти незаметно перешли к личным делам, задавая вопросы по порядку: «Как вы с точки зрения актерской игры нашли общий язык с Лео Ерманом, вашим главным партнером?» Она сказала, что они великолепно понимают друг друга и так далее, после чего последовал вопрос: «В спектакле есть сцена с обнажением и довольно много пикантных ситуаций. Насколько вам трудно играть их?» Она сказала, что это работа, всё идет профессионально, а они тогда уточнили: «Каким образом и как долго оттачивают такие любовные сцены?» Хм, «как долго оттачивают», проклятая хитрость… Тут разговор перекинулся на софт-эротику и к искусству больше не возвращался. Они её спрашивали и о её связях, хотели узнать «насколько она использовала свой личный опыт в трактовке образа героини». Потом они как-то перешли к её «связи в настоящее время» — это про меня, подумал я, — а она сказала, что хочет сохранить свою приватность, в чём я её полностью поддерживаю, и мне непонятно, почему я слегка разочарован тем, что она не упомянула меня. Тогда они поинтересовались, согласилась бы она полностью обнажиться «в интересах задач фильма», если бы получила такое предложение («Для хорошего фильма, хорошей роли и хорошего гонорара — да»), и спросили, насколько секс важен ей в жизни и… «Сказываются ли ваши интенсивные репетиции на вашей сексуальной жизни?» («Ха, ха, ха, пожалуй, немного сказываются».)

И так далее. Ни звука об антиглобализме, ни звука о Джордже Буше, ни звука о том, о чём мы философствуем дома. Она и не заметила.

Знаю я, знаю, как это делается: журналистка начинает очень по-дружески, заговаривает зубы, так, обычная болтовня за кофе, без особого смысла… И вот, подумал я, Санечка даже не заметила, что попала в жанр «интервью с блондинкой», она что-то будет говорить, но это не имеет никакого значения, учитывая фотки. Черт побери, она вляпалась в это, как восточный европеец в капитализм! Не она ли, подумал я, вчера читала мне лекцию о СМИ, о том, что мы всем диктуем, что именно нормально. И вдруг сама с головой потонула в стереотипах! Я просто охренел, читая это. Теперь она, может быть, поймет, что через газеты довольно трудно проталкивать свой фильм. Стоишь там, куда тебя поставят! Тебе дают формуляр, и ты его заполняешь, как в налоговой инспекции! Если ты молодая актриса, которая должна показать свои сиськи в известном драматическом театре на периферии Европы, — тебе и сам Брехт не поможет выбраться из говна!

Я и раньше обращал её внимание на всё это, но, видимо, недостаточно. Она соглашалась, говорила, что ей всё ясно. А я видел, что такие разговоры её угнетали. И боялся, что она думает, что я хочу контролировать её карьеру. Боялся, что перегну палку из-за своего беспокойства. В конце концов, боялся собственной ревности, своего желания морализировать и проявлять власть. В своё время у меня в голове было полно такого патриархального дерьма. Мне казалось, что я ношу его в своих генах. И оно время от времени всплывает. У меня были такие связи, в которых я сам себе не нравился. Сейчас я за этим слежу. Слежу, чтобы такого не было.

И она сказала, что будет внимательной и осторожной в своих интервью… И вот пожалуйста.

— Я что-то не так сказала? — спросила она.

— Да нет, — сказал я. — Просто вся концепция, целиком, в общем…

Она ждала продолжения, а я делал вид, что не могу найти нужное слово.

И я сказал: — В общем, вся концепция, она типа того, не знаю, в целом как бы… Понимаешь, слегка того…

К счастью, молодежь теперь так и говорит, и этот бред можно использовать в дипломатических целях.

* * *

Будем реальны, я и сам не знаю, как она могла держать это под контролем, разве что просто отказаться от интервью. Актрисами интересуется главным образом желтая пресса, так что если бы она ждала, что интервью у неё возьмет какой-нибудь театральный критик, то могла бы ждать и до пенсии. Критики никогда не интервьюировали актрис, потому что они никогда ничего не знали об актерской игре. Об игре никто ничего не знает, хотя она присутствует всюду…

А может, именно поэтому, подумал я. Игра — это парадигма эпохи, все мы во что-то вживаемся. Игра — это экстракт свободы выбора. Никто больше не обязан наследовать идентичность, каждый может сам себя выдумать, косить под Курта Кобейна, Мадонну или Билла Гейтса. Когда-то ты рождался крестьянином и умирал крестьянином. И твое место было известно. Сегодня любой человек теоретически может стать кем угодно, каждый обязан отыскать свою личность, как теперь говорят, «найти себя». Даже принцесса Диана искала себя… А это, подумал я, оказалось непростительным, потому что королевская семья это реликт эпохи, предшествующей эпохи всеобщей игры, всеобщего театра… И всё должно быть именно так, как оно и есть. Они единственные, у кого нет права «искать себя».

Диана себя искала, и именно поэтому была близка так называемым обычным гражданам, которые на самом деле необычны.

Вчера я читал это и о Хендриксе. Как искал себя он, как вживался в образ… Хендрикс, еще летом 1966 года, когда он играл в нью-йоркском клубе «WHA», хотел выглядеть как Дилан! Всегда возил в чемодане бигуди, подравнивал волосы, чтобы копировать прическу Дилана! Он вообще тогда не был Хендриксом!

Он искал себя, он не знал, кто он. В Америке всем тогда казалось, что чернокожий не может быть рокером… По сути дела, Хендрикса вообще не было до тех пор, пока он благодаря стечению обстоятельств не приехал в Лондон, где его встретили как настоящее чудо, экзотическую фигуру, и тогда он выбросил дилановские бигуди, ему захотелось выглядеть как можно более необычным, он придумал себе прическу в стиле афро и начал покупать одежду в секонд-хенде «Granny Takes a Trip» и «I Was Lord Kitchtners Valet». Ему хотелось выглядеть так, словно он свалился с Марса. Его немного занесло, и тут он стал Джими Хендриксом.

Но его отец, подумал я, не имел больше никакого представления о том, кто он.

Это была революция. Он придумал самого себя: до Хендрикса никого такого, как Хендрикс, не существовало. Когда придумываешь новую роль, новый образ, то изменяешь культуру. Поиски своей роли, выбор имиджа, вживание в образ — всё это под конец, как ни крути, изменяет мир… Игра — это состояние мира, культурная практика, продукт свободы! Все мы — актеры, ищущие свои роли. Все кого-то имитируют, но если у тебя соединятся все компоненты, возможно, что и у тебя, как у Хендрикса, всё сработает.

Нет больше наследования. Образцы больше не выбирают по принципу близости. Сын больше не хочет походить на отца, даже крестьянский сын. Дочь хочет выглядеть не так, как её мать, а как Мадонна. Это борьба влияний, борьба образов. Когда дочь в определенном возрасте понимает, что ведет себя как её собственная мать, а не как Мадонна, битва проиграна. Но одна часть личности долго, очень долго, не принимает поражение. Образы остаются в параллельном универсуме, в параллельной идентичности, в снах.

Игра — это главное средство выживания. В сущности, это всегда было так, подумал я. Вживание в образ — это основа развития личности, так было всегда. Когда тебе говорят «будь амбициозным», это означает — выбери сильную роль. И вживись в неё.

Но сейчас выбор ролей шире. Демократичнее. На рынке идентичности широкое предложение. Поэтому и погиб социализм. Он не мог предложить достаточного разнообразия возможностей, масок, субкультур, кинофильмов. Было слишком мало ролей, слишком мало имиджей, слишком мало фасонов кроссовок. Предложение было почти средневековым. Было даже слишком мало национальностей. Слишком мало государств. Слишком мало вариаций, слишком мало мелких нарциссоидных различий. Слишком мало средств массовой информации.

Сейчас мы все актеры, подумал я. Носим свои одежды, выступаем по всему миру. Зачем в это вмешиваться театральным критикам? Актеры относятся к категории «жизнь», потому что игра — это, в сущности, и не игра, а сама жизнь. Актер — идол своего времени, символ свободы, свободы выбора. Но любому идолу приходится платить за то, что он идол… И чему я в таком случае удивляюсь? Да актрисы всегда принадлежат журналистам «желтой прессы», так же как военные трофеи принадлежат пехоте.

* * *