Наш последний эшелон

– Н-да, – я покачал сочувственно головой. – А этот-то как, кто тебя клюнул?

– Ни хрена себе – клюнул! – У Славы блеснули глаза, некоторое время было такое выражение, словно он готов дать мне по роже, чтоб не издевался. – Клюнул… – Закурил новую сигарету. – Ничего ему, так, сотрясение в легкой форме… Ну, естественно, оценили нормально, на пять тысяч баксов. Херли – один движок чего стоит… да и вообще, весь кузов, считай, на лом…

– И что, выплачивать не хочет?

– М-м… – Слава снова взглотнул, ответил, глядя в окно: – Да повесился этот урод.

Вот, становится интересно.

– Как раз после нашего разговора… Ничего я ему… предупредил просто, что сто лет ждать не буду. Что мне, пешком, что ли, ходить теперь? Была новая тачка, разбил – возвращай… Он: да, дескать, конечно, буду стараться, а сам… – Слава приставил ребро ладони к горлу, толкнул вверх подбородок.

– Хитро, – я усмехнулся. – А у него родные остались?

– Жена, дочь, кажется, – уныло ответил Слава. – Но они, получается, тут ни при чем.

– Вообще-то да… И что теперь думаешь делать?

Слава поскрипел туфлями, покачался на каблуках.

– Черт его знает… Заморочка, короче… – Вздохнул протяжно. – Пришел вот к Верескову, может, он чем поможет. Знаешь Верескова? Замначальника…

– Нет. Познакомишь?

Хорошо бы завести такое знакомство. С гаишниками у меня отношения напряженные, частенько они меня достают. И деньги, самое интересное, из пяти четверо брать отказываются. То ли принципиальные уж такие, то ли слишком пугливые.

– Потом как-нибудь, сейчас не до этого…

– Угу, угу, – оживился я. – Давай, Слав, с чего это жена ни при чем! Пускай гараж продают, дача, наверное, есть, остатки этого «Москвича» своего. Лимонов сорок снять вполне реально.

– Посмотрим… сорок лимонов… – поморщился Слава. – Ладно, пойду с Вересковым перебазарю, может, что и получится. – Размазал окурок «Житана» по батарее, направился к кабинету замначальника районной ГАИ.

Если они достаточно близко знакомы, то скорее всего что-то получится отвернуть. О Верескове я слышал много хорошего.

1997 г.

Часть 2

Сутки

1

– Ромыч! Эй, Ромыч, вставай. Пора! – тревожный, до сипения приглушенный голос Терентия. – Слышишь?

– Слышу, отстань…

Секунд пять тишины. И опять:

– Ромы-ыч…

Открываю глаза, в них болью – белый слепящий свет. Крепко жмурюсь, защищаюсь ладонью.

– Убери ФАС, придурок!

– Электричество отключили.

– Ну и теперь надо в шары фонарем тыкать?

Сна будто и не было. Какие-то теплые разноцветные картинки, что виделись там, в забытьи, заслонило, похоронило собой пробуждение.

– Ур-род вонючий, долбон, гамадрил, – бормочу я, натягивая штаны.

Терентий – молодой сержантик – светит мне, слушает.

– Свинадзе… Как там погода?

– Дождь.

– Бли-ин…

– Ну, я пойду? На пульт надо.

– Катись, гнутяра.

Пуская вперед себя столб света, Терентий выходит из кубрика. Я ощупью нахожу стоящие под банкеткой сапоги. Портянки совсем не просохли. Китель и штаны – тоже. Постельное белье влажное, липкое, как будто повалялся на нем огромный слизняк… Этот дождь в конце концов все размочит, превратит в вязкую, вонючую жижу… В натуре воняет, повсюду воняет гнилью и разложением, прокисшим потом, мертвечиной от затасканных портянок.

В стекла постукивают дробинки капель декабрьского дождя. Скрипят, качаемые ветром, хиленькие березки вокруг плаца.

Через силу, но по привычке быстро оделся, застелил, как получилось, постель (через четыре часа вернусь досыпать).

Проходя мимо бытовки, натолкнулся взглядом на черное пятно висящей на зеркале парадки. Да, сегодня же Лысон срывает! Значит, нашего призыва здесь остаются двое: я и Арбуз.

В сушильной комнате – и то влажная прохлада. Бушлат-заполярка, заботливо разложенный мной на батарее, чуть только теплый, но нисколько не просохший. Да и как тут что-нибудь высохнет, согреется? Дрова от этой сырости ни хрена не горят, а соляры или бензина не достанешь; Лысона повезут на станцию не на нашем «уазике»-«черепе», а должна прийти машина, собирающая по заставам дембелей. Бензина у нас, Салыч сказал, на парочку выездов по сработке.

– Четыре минуты осталось, Ромыч, – капнул Терентий, как только я появился в дежурке.

– Заткнись. Магазины давай.

Сержантик подает заранее забитые патронами магазины, кобуру с ракетницей, ФАС. Я вынул из шкафа автомат. Нанизываю на ремень подсумок, ракетницу. За пазуху запихнул трубку связи.

– Все, пора докладывать. – Терентий оправился, подтянул ремень, проверил, точно ли по переносице находится кокарда, и почти по-строевому направился к канцелярии.

– Ну и придурок ты, Терентий, – говорю ему вслед.

Ничего, ладно, – скоро выветрится из него закваска сержантской школы. Еще месяцок-другой подрыгается, покозыряет, а потом разберется, и будут мысли у него только о том, как бы побольше поспать и пожрать да поменьше на службе вкалывать.

* * *

Маленького роста, щупленький, хмельной со сна лейтенант Пикшеев, закатив глаза, бешеной скороговоркой, из которой я за два года явно разобрал только начало: «Приказываю выступить на охрану государственной границы…», объясняет, как и где я должен ходить, что делать при обнаружении врага, какие объекты особенно тщательно охранять и т. д. Его однотонный голос убаюкивает меня – не голос это, а журчание ручейка, и высокая мягкая трава вокруг, брызги солнечных лучей плещутся в студеной воде; так хочется лечь в траву, спрятать лицо, задремать… И когда я готов привалиться к гипсовому макету пограничного столба, что справа от меня, Пикшеев замолкает.

– Приказ ясен. Есть выступить, – автоматически включаюсь, – на охрану государственной границы…

У крыльца, прямо под стекающими с крыши струями, стоит гужбанщик Вова Шаталов. Видно, невтерпеж и ему, закаленному крестьянскому пареньку, четыре часа торчать на улице в такую погоду – готов заскочить при первой возможности в уют и тепло (относительные, правда) жилища.

Терентий наскоро контролирует отстегивание-пристегивание магазинов, и Шаталов, хлюпая размокшими сапогами, во вздувшейся от воды заполярке и расползшейся по голове ушанке, влетает внутрь. Его служба кончилась, теперь моя очередь. Успокаивает одно – не сегодня завтра, по крайней мере через неделю, для меня все это кончится. И буду я валяться пьяный на верхней полке в плацкартном вагоне, с каждой минутой приближаясь к дому. Колеса так будут – тук-тук, тук-тук, – вагон мягко, плавно покачивается, приятно. Распоясавшиеся дембеля песни орут… И станции… названия сначала финские – ярви, люли, похьи. А потом наши, русские, и наконец – Девяткино. Питер. Метро, блин!

* * *

Единственное удобное место, где можно укрыться от дождя и не терять из виду дверь заставы, – будка-разряжалка на краю плаца. За балкой, что держит шиферины крыши, спрятана книжка Чейза, только почитать-то ее вряд ли удастся. Аккумулятор ФАСа посажен, минут двадцать беспрерывной работы – и лампочка погаснет совсем.

Электричество отключают чуть ли не каждую ночь, Арбуз не успевает заряжать аккумуляторы, питающие «систему», не говоря уже обо всем остальном электрохозяйстве. Без электричества жизнь кислая, а поварам так вообще вилы. Бедная Лидия Александровна, жена прапора, печку топит сама, матерится: дрова не горят, вода никак не закипает, зато вся кухня в дыму. Настоящий повар, Муха, давно уже переведен в стрелки, забыл, наверное, как и макароны сварить… На заставе нашей, не считая двух офицеров и Хомута, прапорщика, и теперь без Лысона, двенадцать человек, когда как минимум – двадцать, ну, на крайняк – шестнадцать. Службу нести некому, спим по три-четыре часа, потом в наряд, потом еще пару часов пощемишь и снова одевайся, хватай автомат и – вдоль по «системе» пятнадцать камушков в быстром темпе. Иногда положенные восемь часов сна растягиваются на сутки.