Наш последний эшелон
Шрифт:
– Может, – соглашаюсь без особого энтузиазма…
Балтон, наш гитарист, хреноватенький правда, отщелкнул докуренный до фильтра хобец.
– Что, парни, споем?
– Давай, – поддерживает Арбузик, – погорланим, Лысон, напоследок.
Балтон щиплет струны, подтягивает колки.
Появляется Макар с деревянным бруском, где обычно стоят капсюлями вверх, в специально насверленных ямках, патроны по пятьдесят штук. Когда идешь после наряда докладывать, несешь в бруске вынутые из магазинов патроны: дескать, показываешь офицеру, что все нормально, оружие не применял… Сейчас в ямках вместо патронов сигареты – это и есть дембельская колодка, – ими угощает увольняющийся оставшихся тянуть службу.
– У-у, молодцы, хоть три
Нестройно, жидко ползет забойная в общем-то песня. Лишь на припеве голоса крепнут, со злорадной веселинкой обещают:
Кто не был – тот будет,
Кто был – не забудет
Семьсот тридцать дней
В сапогах!
Лысон, стоя в центре, рядом с гитаристом, смотрит на пальцы Балтона, повторяющие по кругу три простеньких аккорда, кое-как подпевает. Лицо у него кислое, точь-в-точь как у мучающегося зубами Лехи Орлова, нашего сына по кликухе Орёль (мол, проводишь нас, Орель, переименуешься в Орла), – тот, с раздутой щекой, подплывшим глазом, тоже пытается петь, не отрывая глаз от дембеля. Что ж, Орель, годик тебе еще… Всего лишь годик. Целый огромный, бесконечно длинный годище…
А молодым фазанятам вообще полные вилы. Помню я проводы их прадедов, точнее – прапрадедов, и полтора с лишним года, что лежали впереди, казалось, пережить нереально, и вдруг вот переживший их, добравшийся до дембеля, представлялся мне сверхчеловеком каким-то, сказочным богатырем, осилившим огни, воды, медные трубы и прочий убийственный беспредел.
Нет, пройдут они, эти чертовы годы, пройдут, не боись – оглянешься и поразишься, и не поверится, что – всё. Почти всё.
И останется главное: пережить всего-навсего последние две-три недели, как-нибудь додержаться, дотерпеть. И тоже не верится – не верится до самой телеграммы о твоем дембеле, что дотерпишь, еще даже сильнее не верится, чем все два года, оставшиеся теперь позади. Два года, из которых три месяца прошуршал в отряде, на так называемом курсе молодого бойца, а остальные полтора с лишним года – застава. День за днем в одном и том же месте, среди тайги и болот, в окружении двух десятков одних и тех же людей, занимаясь одним и тем же, протапывая ежедневно по двадцать-тридцать км, питаясь в основном всякой дрянью, хватая сон по минутам, тупея, грубея и (скрывая, заслоняя от самого себя главное мыслями о еде, о сне, о том, как бы похитрей косануть от службы) постоянно думая о доме, о родителях, о девчонке, которая могла бы быть, да благодаря армейке нету… Но все равно, все равно он придет, этот долгожданный и проклятый дембель. И за мной придет машина.
Гул на левом фланге. Далеко, за сопками, за стеной леса. Другие еще не услышали, а я уловил. Даже сейчас, когда рядом поют, переговариваются и я тоже подпеваю, как могу отвлекаюсь от ощущения, что я в наряде, я все же, против своей воли, в первую очередь – часовой и инстинктивно обращаю внимание на посторонние тени, звуки, движения.
– Тихо! Идет, кажется.
Парни притихли, напряглись.
– Точняк.
– Ползет, родимый.
Старый фазан, водила Салыч, говорит, извиняясь:
– Вот, Лысон, не получилось мне тебя на станцию прокатить. А хорошо б, с ветерком!..
– Н-да… – якобы расстроенно вздыхает дембель, но на самом-то деле ему наплевать, кто его повезет; важно одно – повезут.
Постепенно расплывчатый гул перерастает в урчание. Теперь ясно, что это грузовик, скорее всего «ЗИЛ».
– Э, Макар, – говорю, – пойди Терентию скажи, что машина с левого фланга. Пускай Пикше доложит.
Лысон нервничает, схватил «дипломат» и жадно смотрит туда, где все растет и крепнет звук мотора.
– Далеко еще, еще успеем дембельскую сыгрануть. – Балтон ударил по струнам, зазвучала торжественно-грустная
мелодия; мы поддержали словами:И вот последний мой боевой расчет,
Прекрасен он, словно обряд старинный…
Песня не получилась. Смялась, рассыпалась, потерялась во все усиливающемся напряжении ожидания.
– Э-эх, Лысончик, когда ж я так же?! – не выдержал Арбуз. – Не дотяну же, блин…
– Дотянешь, – заверил Лысон, обнял Арбуза.
И вот все лезут к дембелю, обнимают его, желают всего хорошего на гражданке, чтоб член стоял и деньги были; Лысон отвечает таким же традиционным – чтоб время летело пулей, нарядов было меньше.
Вышел на крыльцо Пикшеев, подтянутый, нахохлившийся. Сквозь хватающую его дрему топорщился проясняющимся взглядом на ребят.
– Едут, что ли?
– Едут, – выдохнул Лысон, сдерживая радость.
– Ну и ладненько…
Пикшеев поправляет шапку, закуривает. Смотрит в сторону левого фланга. Балтон перебирает коченеющими пальцами струны оказавшейся лишней гитары…
И вот чиркнул по верхушкам сосен слабый, дальний свет фар. Рыкнул мотор на переключении скоростей – минует грузовик последнюю сопку… На крыльце заставы горстка жалких людишек, все уставились туда, откуда появится сейчас машина. Лысон покачивает «дипломат», нетерпеливо топчет грязный мокрый половичок начищенными ботинками. Да, как долго, бесконечно долго ждал он этой минуты, и вот – она приближается с каждым проворотом колес, с каждым вдохом, с каждой затяжкой последней здесь сигареты… Даже Пикшеев, конченый солдафон, и тот в эту минуту волнуется – уезжает еще один его боец. Ступай теперь, парень, отдыхай.
«ГАЗ-66» выскочил из-за деревьев рядом с воротами, рокоча и трясясь на ухабах и колдобинах, обильно покрывающих проселок, щупая дорогу фарами. Не успел въехать во двор, как Лысон рванулся с крыльца под дождь, зашагал было навстречу машине. Потом одумался, понял, что слишком рано, вернулся. Снял фуражку, стряхнул капли и снова нацепил на ухо.
– Ну, Лысончик, мочи!
– Гражданке привет!
– Слышь, телок там… и за себя, и за нас…
– Выпить не забудь за тех, кто в наряде! – сыплется на дембеля со всех сторон.
Крепко обнимаем его, жмем руку, хлопаем по спине. Из затянутого брезентом кузова грустновато, с пониманием усмехаясь, смотрят отслужившие с соседних застав.
– Вака, и тебя отпустили?! – удивляюсь я, узнав одного – знаменитого косуна и залётчика, прокочевавшего, кажется, по всем заставам нашего отряда, суток с сотню отсидевшего на отрядной и даже (редкий случай) десять суток на окружной губе. – Везет тебе, сволочь!
– Я последний с «Лебедки». Неделю служил один, наши все уж давно, – словно оправдываясь, объясняет Вака.
– Хрен с тобой. Мочи!
– Тебе, чтоб скорей…
Пикшеев протягивает Лысону свою маленькую, сухую руку.
– Счастливо, Лысенко, спасибо за службу. Успехов тебе, м-м, в гражданской жизни.
– Вам тоже тут… это самое… – не может подобрать дембель подходящих слов.
Из кабины высовывается сопровождающий – ка кой-то сверчок с отряда:
– Ребятки, пора! Влазь, кто там до дому.
Лысон прыгает в кузов. Макар подает ему вещмешок, Орель – «дипломат». Прощальным взглядом пробегает Лысон по плацу, давно не белённому бараку, гаражным боксам, бане, спортивной площадочке…
– Э, Сэн! – вспомнил что-то, манит меня. – Ходь сюда!
Я подтягиваюсь на борту, слышу торопливый шепот:
– Там, в собачнике, знаешь, за стендом, ну, где доски отходят…
– Ну?
– Там флакон затарен с «Флореной». Забыл совсем. Долбаните с Арбузом.
– Спасибо!
Грузовик тарахтит, но водила не спешит трогаться. По обычаю мы, провожающие, должны сами вытолкнуть машину за ворота, чтоб, дескать, скатертью дорога была.
Упираемся в борта, толкаем.
– Что он, со скорости, что ли, не снял? – сопит Салыч.