Наш Современник, 2002 № 03

— Федоровна, несите покойницу в церковь. Всем быть при матери, креститься не обязательно, сослепу я все равно не увижу, но уважение соблюсти надо…

А дело вот в чем. Четверо из Черкасовых были коммунистами, а сестра Елена вступила в партию раньше всех. В августе 1941 года пришло извещение на ее первого мужа «пропал без вести» вместе с его последним письмом, где политрук роты Александр Мясников писал жене и двум своим детям, что сидит он сейчас в окопе на берегу большой реки, какой — зачеркнуто военной цензурой, — бой будет тяжелым, может быть разное, а политруков немцы в плен не берут. На всякий случай просил он детей, один из которых и не видел его никогда, слушаться мать, а когда вырастут, помнить его. Молодой же своей жене Елене наказывал: кончится война, может, встретит человека, то пусть выходит за него, только чтобы детей его он считал своими.

В ту же неделю Елена вступила в партию. Была она тверда, сурова и справедлива, характером, видать, пошла в отца, и все деревенские за глаза звали ее комиссаром. Так же уважительно величал ее и второй муж, друг и однофамилец первого. Вернулся он с войны с перебитой рукой, простреленной спиной и посватался к Елене, хотя в ту пору по всей округе созрело и напрасно ждало погибших своих женихов множество девок, одна другой лучше. Он выбрал вдову с двумя детьми и жил с ней так, что дети думали — это и есть отец.

Елена решительно подошла к братьям:

— Мама велела похоронить ее с попом. Идите в церковь, туда всех пускают — это не дом политпроса. Только шапки снимите. Не топчитесь зря — ничего с вашими идеями не станется. Да и гроб, кроме вас, вносить некому. Идите, не бойтесь — персональных дел не будет. Народ у нас еще не знает, что есть на свете анонимки…

Мы во главе со старшей сестрой стояли в углу церкви, давая возможность бабкам, подругам материной юности проводить «рабу божию Анну» в последний путь. Соблюдался обычай предков, ничуть не оскорблявший ничью совесть. Отец Василий мудрым глазом сразу определил, кто есть сыновья, оценил их веротерпимость и, щадя убеждения, ни разу не махнул кадилом в их сторону и не призвал ко кресту. Видать, подобное размежевание мировоззрений в стенах храма было попу уже не впервой, и поэтому вел он себя с мудрым тактом. Закончив свою работу, отец Василий пригласил всех попрощаться с покойницей и, когда сыновья прикасались губами к холодному лбу матери, сверху осенял их крестом: опять же, как будто и не от себя, и не по их просьбе, а по напутствию покойной.

Мать была верующая в Бога женщина, и сыновья не считали возможным и нужным разубеждать ее, а тем более препятствовать совершению обряда. Все главные события в ее жизни связаны с церковью — рождение и крестины, замужество и венчание. А в войну бесконечные панихиды о даровании победы русским воинам, а чаще — за упокой души убиенного воина Федора, Анатолия, Александра…

Потому сейчас, когда мать перешагнула последний рубеж между жизнью и смертью, ее дети считали своим долгом быть возле нее до конца. И в церкви, а потом на кладбище стояли они серьезные, лица их были строги, искренни в скорби — каждый из нас хоронил свое самое дорогое.

…Николай вырыл могилу матери так, что в головах у нее оказалась береза. Голая на промозглом ноябрьском ветру, она стояла и стыла беззащитной под хмурым небом и сейчас не согревала и не украшала погост. Но надо ждать лета — тогда она расцветет и согреет. Для этого и выбрал место Николай. Рядом толпились могилы и других Черкасовых — много могил, но среди них не нашел я ни одного умершего своей смертью мужика — все они, побитые в войнах, лежали в иных могилах — братских.

Бросили по горсти земли, засыпали гроб. В холмик Николай воткнул крест, надпись на нем вещала: «Черкасова Анна Григорьевна. 1889–1971».

…Рано утром Черкасовы с детьми и внуками потянулись пешком из Отрады в Плес. Теперь автобусы развезут их на большие и малые станции, и понесутся они по всей стране в города, в квартиры-норы, где тщетно ищут и не находят своего счастья вот уже несколько лет. Богатый числом род пустила по земле покойная Анна. По безголосой снежной равнине молча шли старшие, то и дело оглядываясь назад. Свинцовая Волга по-прежнему лежала в белых берегах, одинокий дым торчал из трубы — протапливал свою избу брат Николай. За спиной оставалась Родина. Когда-то они вернутся сюда?

Ветра не было, но холод вымораживал ребятишек: они каждую минуту просились по малой нужде. Михаил — не было горя, которого бы не повидал он в войну, — мрачно оглядел растянувшуюся в снегах родню и еще более мрачно обронил: «Как отступление»…

И вдруг мы замерли. По снежному полю бежал мужик в фуфайке. Черкасовы, все глазастые, тут же узнали брата Николая — он махал шапкой. Подбежал, запыхался, заново прощаться не стал — уже простился, — подошел только ко мне:

— Витя, ты от мамы не взял ничего. На, возьми в память… — И протянул мне десятку — последнее свое богатство.

Так хоронят теперь на Руси.

Послесловие.

Моя мама, Анна Григорьевна, простая колхозница, мать восьмерых детей, умерла 9 ноября 1971 года — тридцать лет назад. Я написал это «последнее прости» не только ей, но всем русским женщинам одинаковой с нею судьбы. Тем, на ком всегда держалась Россия. Пухом земля им…

Русское имя

Не понаслышке знаю, как ждут Валентина Распутина в любом уголке России. Да и не в России только, а по всему бывшему Союзу. Выпало счастье и поездить с Валентином Григорьевичем, и организовывать его встречи с читателями. Особенно трогает отношение к нему в Сибири, только тут понимаешь, что такое народный писатель — не по званию, которое в былые времена давала власть, а по любви, которую, не уставая и не скупясь, дает сердце народа. Распутина то и дело останавливают на улице, улыбаются, жмут руку, обращаются с самыми наболевшими вопросами. Но и в землях, отделившихся от России, где русские стали в одночасье нежеланными гостями, «мигрантами-оккупантами», не гражданами, людьми второго сорта, — как же ждут, как любят замечательного писателя! Чуть ли не еще горячее, чем в Сибири, и наверняка задушевней, чем в Питере или Москве. Ибо Распутин для них — это и последняя — духовная — связь с родной землей и народом, и оправдание перед лицом местных чванливых бюргеров (вот, мол, упрекаете нас, русских, в бескультурье, а есть ли в культурной на западный лад Прибалтике хоть один писатель, художник, музыкант подобного масштаба?), и надежда на понимание, сострадание, на «милость к падшим», на ту нравственную поддержку, которую русская литература неизменно дает «униженным и оскорбленным». Кому-то эти слова могут показаться высокопарными, но тот, кто видел слезы на глазах двух немолодых учительниц на встрече с Распутиным в Таллине, поймет, что сказанное не риторика.

Ждали Валентина Григорьевича и в Калининграде. Городе почти уже не русском, скупаемом и заселяемом иноземными претендентами на эту землю. Оттого еще напряженнее ждали! С почти мистическим, — так признался мне наш давний автор, калининградский писатель Андрей Старцев, — чувством. Заранее загадав: если Распутин, с его проницательностью, почувствует, что эта полоска суши у Балтики — действительно русская земля, что живут здесь такие же русские, как в родной для Валентина Григорьевича Сибири, то и надежда остается отстоять город и край в борьбе политической и экономической, развернувшейся вокруг Калининграда. В августе 2001 года Распутин побывал в Калининграде, встречался с читателями, активистами патриотических организаций, железнодорожниками, руководством области. Об этих встречах, о своих мыслях и переживаниях «около Распутина» рассказывает Андрей Старцев. Материал оказался особенно кстати в канун 65-летия Валентина Распутина.

А. Казинцев

Андрей Старцев Русский писатель на краю русской земли

Какое же это наслаждение — читать Распутина! Следить, как он ведет тебя по тончайшим извивам человеческой души, чаще женской, что поразительно; впитывать в себя его язык, цветной, нежно звучащий, построенный на полутонах, четвертьтонах и еще неведомо каких долях тона, которые он выводит на бумаге, словно виртуоз-скрипач на скрипке, словно живописец-акварелист на ватмане; поражаться его описаниям природы, могучей, но доброй к человеку; удивляться: ведь в твоем западнорусском сознании сибирская природа — суровая, мрачная, таящая неведомую угрозу, — и убеждать себя — верить надо Распутину, потому что ты наблюдал ее лишь проездом мимо Байкала, а Распутин ее кровное дитя…

Его проза гениальна. Я вспоминаю иногда рассказ Анатолия Пантелеевича Соболева о том, что во время учебы на Высших литературных курсах три самых способных слушателя: Астафьев, Носов и Распутин заключили соглашение: ни одна строка ни у одного из них не должна выходить в свет, не получив одобрения двух других участников соглашения. Легенда, каких много ходит вокруг Распутина? Может быть; но я склонен считать ее правдой. Подтверждение тому — ответ на вопрос, заданный Распутину на встрече в Калининграде. Его спросили: как вы относитесь к сходу Астафьева с патриотических позиций? Он ответил: на этот счет Виктору Петровичу написал осуждающее письмо Носов, которое отражает и мое отношение.