Наследие

– В каком смысле?

– Сюда явился один парень и сказал, что у меня есть два варианта. Первый – вышвырнуть вас вон, второй – убраться вечерком из дома и оставить дверь открытой, чтобы его молодцы смогли войти и позаботиться о вас. Вы завели себе врагов, приятель, которые не желают, чтобы вы им докучали.

– Ты узнал этого человека?

– Да, узнал, но не собираюсь говорить тебе, кто это был, потому что не хочу поутру отдать концы в реке, если ты меня понимаешь.

– Выходит, ты просишь нас уйти?

– У меня нет выбора, но я скажу тебе кое-что, и задаром. Тот тип, за которым вы охотитесь, Айгнер, – вот уже несколько недель, как он не в Ляйхеберге.

Скеллан схватил трактирщика за грудки и притянул его к себе так близко, что почувствовал на языке кислый привкус его дыхания.

– Ты уверен?

– На все сто. Он исчез за пару дней до того, как вы, ребята, прибыли. Заплатил хорошие деньги; чтобы люди молчали. Он не хотел, чтобы вы последовали за ним.

– И ты все время это знал? – Голос Скеллана упал до шепота. Глаза его вспыхнули праведным гневом. – Он купил ваше молчание? Сколько же оно стоит, Амос? Во сколько ты оценил жизнь моей жены? Скажи! Сколько она стоит, по-твоему? – Его трясло.

Трубадур играл достаточно громко, чтобы не впустить крик Джона в общий зал.

– Десять сребреников, – ответил трактирщик. – И еще по десять за каждую неделю, которую я продержу вас тут. Этот парень, утренний, приходил заплатить долг Айгнера.

После семи лет охоты, когда ты подошел к добыче так близко, что остается только уложить ее, оказаться вдруг обведенным вокруг пальца! Его надули, отняли возможность отомстить. Это было уже слишком. И Скеллан взорвался:

– Назови мне хоть одну причину, по которой я не должен убить тебя прямо здесь и сейчас! Одну причину, Амос. Только одну!

Капли испарины выступили на рыхлой физиономии трактирщика. Толстые губы задрожали. Жирные, точно окорока, руки обреченно повисли.

– Одну причину, – повторил Скеллан. – Почему я не должен разорвать тебя пополам на месте?

– Эйми, – с трудом выдавил Амос имя дочери.

Скеллан отпустил толстяка. Вот чем охотник отличался от своей жертвы. Скеллан все еще оставался человеком. Его еще заботили семья, и любовь, и люди, пусть даже он и был один-одинешенек в этом мире.

Он закрыл глаза.

– Они придут сегодня?

– Да… через час после того, как погаснет свет. Прости. Я не хотел этого. Меня запугали. Они… они убьют вас.

– Пусть попробуют.

Скеллан открыл глаза. Красная дымка ярости испарилась. Он вновь был в состоянии думать и строить планы насчет того, как бы дожить до рассвета.

– Вы будете спасаться бегством?

Скеллан покачал головой:

– Нет смысла, они либо нападут здесь, когда я буду этого ожидать, либо устроят засаду на дороге – неожиданную. В первом случае обстоятельства сыграют мне на руку, пусть и чуть-чуть. Все, что я хочу от тебя, – действуй, как обычно. Ты со мной не говорил. Ясно? Гаси свет, бери Эйми, и идите спать на конюшню. Не могу обещать, что там будет безопасно, но наверняка безопаснее, чем в ваших комнатах.

– Что вы собираетесь делать?

– Чем меньше ты будешь знать, тем лучше, – отрезал Скеллан куда грубее, чем намеревался. Он взял себя в руки, и тон его смягчился. – Так будет лучше для тебя и Эйми.

– Я не хочу убийств. Только не под моей крышей. Потому-то я и предупредил тебя – чтобы дать тебе шанс улизнуть до того, как они явятся.

– И я оценил это, Амос. Правда. Но уже слишком поздно. Теперь игра идет до последнего, и я намерен победить.

Тем же полотенцем, которым он вытирал пивные кувшины, трактирщик промокнул пот на лбу.

– Ты сумасшедший, в точности как говорил Айгнер… – Впервые с тех пор, как молва о безжалостной охоте Джона Скеллана дошла до Амоса Келлера, в голосе его зазвучал страх – страх, пробирающий до мозга костей: убийства друзей Айгнера, возведенные в ритуал сожжения, хладнокровность палача. – Я не должен был ничего говорить. Надо было оставить тебя гнить тут, выманивая ответы из закрытых ртов, пока Wiederauferstanden не соберутся послать твою душу Морру, и толстеть себе потихоньку… Но нет, глупый старый Амос Келлер не таков – ему надо было воспылать симпатией к убийце-лунатику и отправиться предупреждать его. Старый дурак Амос, и зачем только ты сунул нос в это дело, а не позволил вам, парни, просто перебить друг друга.

– Ты закончил? – спросил Скеллан, которого сбивчивые порицания трактирщика в собственный адрес явно позабавили. – Люди в зале изнывают от жажды. Иди делай свое дело. Если увидишь одного из моих так называемых убийц, будь добр, предупреди меня: пришли мне выпивку. Если не предупредишь – тебе же хуже. Понятно? Сегодня я больше не буду ничего заказывать, и любая кружка, оказавшаяся на моем столе, будет знаком, что мой будущий губитель вошел в пивную.

Амос нехотя кивнул.

– А теперь я вернусь к своему другу и буду слушать музыку. Настоятельно советую тебе натянуть на физиономию улыбку. Не так уж это трудно. Просто подумай, что утром мы так или иначе исчезнем.

Скеллан вдавил в мясистую ладонь хозяина серебряную монету.

– Вот тебе вперед, за ту выпивку. – Этого хватило бы на двадцать порций, да еще и со сдачей.

Амос принял плату, не сказав ни слова. Он сунул монету в карман и удалился.

Несколькими минутами позже Скеллан тоже вернулся в общую комнату.

Последние такты непристойной песенки о шаловливой служанке и похотливом матросе сорвали бурные аплодисменты. Скеллан опустился на свое место. Фишер вопросительно посмотрел на товарища, но Джон ничего не сказал. Следующей на очереди была баллада. Трубадур так и объявил: «Лэ [6] о прекрасной Изабелле». Песня оказалась не похожа ни на что, исполнявшееся им до сих пор. Пальцы музыканта любовно перебирали струны лютни, наколдовывая нечто, восхитительное.

6

Лэ – короткая песня, вид баллады.

Скеллан прикрыл глаза, наслаждаясь музыкой.

Это была в некотором роде любовная песня.

Трагедия.

Голос трубадура дрожал, когда он пел о болезни прекрасной леди Изабеллы, о фарфоровой коже женщины, угасающей на руках у любимого, о ее мольбе спасти ее даже там, где на все один ответ – смерть.

Слова омывали его, теряя значение, просто переплетаясь друг с другом. Голос Дитмара гипнотизировал. Нежный напев очаровал толпу выпивох. Посетители бара впитывали каждое слово, а музыкант играл ими, как умелый кукловод своими марионетками.

Внезапно музыка изменилась, тон, упав на октаву, звучал заговорщицки. Скеллан открыл глаза. Конечно, это был очередной фокус, трубадур манипулировал слушателями, заставляя их думать, что он делится с ними каким-то темным секретом, и трюк работал: Скеллан подался вперед, напряженно вслушиваясь в теряющий смысл шепот Дитмара:

Раз долгой темной ночью Восставших мертвецовК прекрасной Изабелле прокрался Морр в альков.И с погребальной песней склонился он над ней,Чтоб сломленную душу лобзать грубей, грубей.Прекрасное испачкать, до срока иссушить,Красавице зачахнуть, красавице не жить.Останутся лишь кости, останется лишь плоть.Предательство ухода любви не побороть.