Наследница Шахерезады

Меня решили выслать на родину!

Мне захотелось плакать.

Я беспомощно посмотрела на Ирку, затаившуюся в книжных развалах, и она выразительными жестами изобразила мимическую миниатюру «Соберись, тряпка!».

– Леди? Сигнатюр!

Полицейский красавчик подсунул мне под руку стопку бумажек на немецком.

– Найн! Никаких вам сигнатюров! – собравшись (ибо не тряпка!), решительно отказалась я. – Не буду подписывать бумаги, которых не понимаю!

«Точно, противься полицейскому произволу, затягивай процедуру, как советовала чешская коллега, – поддержал меня внутренний голос. – Авось в результате опоздаешь на рейс, тогда у тебя будут еще сутки на попытку добиться пересмотра дела!»

Но полицейские на удивление спокойно отнеслись к моему отказу «сигнатюрить». Только пожали плечами и пригласили меня пройти вместе с ними на посадку.

– А ват эбаут май лагадж? – спросила я с подозрением.

Пришла пора поинтересоваться судьбой чемодана.

Если он улетел в Чехию без меня, я ему это не прощу! Выброшу и куплю новый!

– Лагадж он зе борт, – сказал один из полицейских и для понятности сложил из ладоней крылышки и помахал ими.

– Виз ми? – уточнила я, тоже помахав символическими крылышками. – Ту Краснодар?

– Йес.

Ладно, к чемодану нет претензий, на сей раз он показал себя верным спутником.

Я смирилась и позволила начать торжественную церемонию депортации.

Мы с полицейскими построились в колонну по одному, двинулись, и тут обалдевший от радости некрасовский мужичок внезапно ожил, заметался и врезался, недотепа этакий, в моих конвоиров.

Так что прошествовать на посадку важно, в спокойствии чинном, у меня не получилось, депортация моя превратилась в балаган. В натуральный цирк с клоуном и акробатами, потому как всем нам – и полицейским, и мне, и мужичку, и даже подоспевшей Ирке – пришлось поползать и побегать, собирая рассыпавшиеся бумажки. А представители разных стран и народов с удовольствием смотрели это представление, и последняя моя надежда на то, что выдворение мое не станет жутким позорищем, скончалась в конвульсиях.

Спустя четверть часа я уже сидела в пустом и холодном салоне авиалайнера, стуча зубами и прикидывая свои моральные и материальные потери.

Внутренний голос, не дожидаясь радиотрансляции, напевал что-то из Моцарта.

Кажется, «Реквием».

24 января, 9.15

Гражданин России Георгий Иванович Курочкин-Шпильман по материнской линии был немцем и на этом основании считал себя отнюдь не обделенным лучшими национальными качествами. Аккуратность и предусмотрительность, степенность, рассудительность, логика и отсутствие стадных инстинктов – вот что, по мнению Георгия, неизменно выгодно выделяло его из общей массы соотечественников.

Георгий с откровенным презрением поглядывал на пассажиров, торопящихся пройти досмотр и оказаться в зале ожидания, как будто самолет Австрийских авиалиний – это поезд времен Гражданской войны, а место в салоне необходимо добывать в режиме штурма, толкаясь и торопясь.

Майн гот, какая дикость – так спешить! А если вылет задержится? А вы уже там, где нет возможности поесть и попить! А если захочется в туалет, что вы будете делать?

Георгий трезво оценивал ситуацию: летное поле заметало, на табло с расписанием рейсов кое-где уже краснели строки задержки вылетов. Умудренный вековой немецкой мудростью Курочкин-Шпильман, в отличие от неразумных Ивановых, Петровых и Сидоровых, не спешил на посадку. Он грамотно занял стратегически выгодную позицию на перекрестке трех дорог – в прямой видимости пункта досмотра, информационного табло и туалета.

– Мужик, ты не на Краснодар? – одышливо сопя, спросил его какой-то торопыга.

– Я – в Краснодар.

Георгий ответил вежливо, но так холодно и сухо, что в продолжение сказанного само собой напрашивалось «а вы идите куда подальше», но торопыга говорящей интонации не уловил.

Георгий выразительно посторонился, чтобы пропустить его, но торопыга остановился.

– О, удачно, и я в Краснодар! – обрадовался он. – А тебя, мужик, как зовут?

«Идиот!» – желчно подумал Георгий (но не в виде прямого ответа на прозвучавший вопрос, разумеется). Имитируя деловитость, Курочкин-Шпильман бросил взгляд на часы и безразлично отвернулся от приставалы.

– Братан, ты не тушуйся, мы же русские, какие церемонии, давай знакомиться, – не отлипал тот. – Ты граппу пьешь? Это самогонка такая итальянская, я в дьюти-фри пузырь взял, щас накатим с тобой на дорожку, за приятный полет и мягкую посадку!

Назойливый идиот зашуршал цветным пакетом из магазина беспошлинной торговли.

– Извините, – коротко бросил Георгий и зашагал к туалету.

Авось, когда он выйдет из уборной, торопыга уже найдет себе другого братана-собутыльника.

Оказавшись в туалете, разумно было справить естественную надобность. Георгий воспользовался писсуаром и по понятным причинам был несколько скован в движениях в тот момент, когда чей-то локоть неожиданно и очень крепко прихватил его горло.

Как человек тактичный, Курочкин-Шпильман, разумеется, не имел привычки рассматривать других мужчин в туалете, поэтому для него так и осталась загадкой личность преступника, придушившего жертву до потемнения в глазах.

Потом шею Георгия отпустили, и он даже успел сделать один жадный вдох до того, как ему в горло влили двадцать миллилитров жидкости из флакона, якобы содержащего капли для глаз.

Упомянутый флакон полетел в канистру с жидкостью для дезинфекции и на момент извлечения из нее спустя сутки уже ничего не мог сообщить о своем содержимом.

Георгий Курочкин-Шпильман живым из клозета не вышел.

24 января, 09.40

До сих пор мне никогда не доводилось находиться в салоне самолета одной.

Вообще-то я люблю самолеты.

Мне очень нравится ощущение безопасности и покоя, возникающее сразу после взлета, когда тебе никто, никто-никто не позвонит. Я всегда воспринимала внутренний мир авиалайнера как некую каверну во времени – вроде очень прочного мыльного пузыря, типа кокона, в котором заключен кусочек жизни, оторванный от материковой реальности, как дрейфующая льдина…

«Оч-ч-ч-чень поэтич-ч-чно, – отчетливо клацая зубами, язвительно похвалил меня внутренний голос. – Но ч-ч-ч-что-то прохлад-д-дно, как на той самой льдине!»

Это было ехидное, но справедливое замечание. В салоне было так холодно, что я могла видеть пар, кудрявыми облачками вылетающий у меня изо рта.

Позвольте, в современных самолетах разве нет отопления? Или его не включают, пока на борту нет пассажиров?

Я имею в виду, добропорядочных пассажиров, не депортантов всяких, которых и заморозить не жалко – в назидание и в наказание, дабы впредь неповадно было визовые правила нарушать…

Я надела мумбаюмбскую шапочку, которую не вернула Ирке, и плотнее запахнулась в куртку.

Все-таки это негуманно – так обращаться с депортируемыми! Интересно, распространяются ли на нас постановления Женевской конвенции?

«Т-т-тебя небось и кормить тут не станут!» – припугнул меня внутренний голос.

Это была неприятная перспектива.

Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, я посмотрела в иллюминатор, но за ним кипела непроглядная снежная каша.

Где все остальные пассажиры, не понимаю? Нам через десять минут взлетать!