Наследник Тавриды

Воронцов чуть не присвистнул.

— Нам достаточно будет, если наш пай выплатят акциями будущего пароходства, — продолжал посетитель, — и мы получим в нем преобладающее коммерческое влияние.

«Не потратив ни копейки», — про себя добавил наместник. Подобное предложение таранило его идею насквозь. Еще не окрепнув, пароходство будет работать единственно на оплату апельсинового долга. Из него мигом сбегут настоящие пайщики.

— Мы поступим иначе, — задумчиво протянул граф. — В мае мне привозят из моих владимирских оранжерей три тысячи померанцевых деревьев с завязью. Вас не радует совпадение цифр? Остается лишь посчитать… За три тысячи заплатили двести пятьдесят, значит, по восемьдесят три рубля за штуку? Восемьсот семьдесят пять тысяч делим на восемьдесят три рубля, получаем…

Струдза обомлел. Ему и в голову не приходило, что проценты за четверть века можно отдать апельсинами. Однако Воронцов старался не терять чувства юмора. Он оторвал уголок бумажки, набросал на ней столбик с обидно длинным остатком, который можно было рассматривать как дольки.

— Получаем десять тысяч пятьсот сорок два апельсина. Первый урожай ваш. Продайте его на привозе. А деньги вложите в пароходство. Так будет справедливо.

Струдза поднялся.

— Я сообщу о ваших словах соотечественникам, — с достоинством сказал он. — Думаю, они будут оскорблены.

К вечеру уже весь город рассказывал о сделке века, потешаясь находчивости генерал-губернатора. Этой выходкой он купил сердца одесситов. В сумерки канцелярию забросали оранжевыми плодами. Злоумышленниками оказались портовые мальчишки, получившие за шалость по рублю. Следовало проявить твердость. Неделю каждая из сторон оставалась при своем. Но в начале мая к Казначееву зачастили греческие негоцианты. Они приходили по одному. И обиняками справлялись, можно ли еще вступить в компанию и нельзя ли сохранить это в тайне от соотечественников. Когда оказалось, что почти все повязаны одним крепким корабельным канатом, секрет раскрылся, к страшному возмущению Струдзы.

Кишинев.

Раевский отсутствовал в Одессе недели три. У него были дела в Васильковской управе, но долго задерживаться под Киевом он не хотел. Южная Пальмира притягивала его, как магнит. Там жила королева в башне из слоновой кости. Играла на рояле, а по вечерам выходила на балкон дышать морским бризом. Их последний разговор ошеломил Александра. Его выгнали! В Белой Церкви Лиза была более беззащитна. А здесь, чуть что, бросалась к мужу и загораживалась им от всего света.

Раевский не сомневался: Лиза принадлежит ему, они созданы друг для друга, чары надо снять. С такими мыслями полковник на обратном пути завернул в Кишинев, где, по слухам, старая Полихрони смыслила в любовной ворожбе, как римский папа в мессе. Александр переехал реку и приказал править по берегу Быка, пока не наткнулся на бедную мазанку с лошадиным черепом. Пушкин хорошо описал ему место.

Гость подошел к двери. Секунду помедлил. Потом стукнул согнутым пальцем. Створки распахнулись. Молодая сирена окинула его быстрым взглядом и, хотя он еще не успел слова молвить, бросила в теплый сумрак за спиной:

— Мама, к тебе!

Александр вошел. Центральная комната, где незваных гостей встречала пифия, была сплошь устлана коврами. Вытертые до коричневатого основания, они лишь кое-где топорщились островками цветной шерсти. На эти-то ковры ему было предложено сесть, что полковник исполнил с крайней брезгливостью. Старуха появилась не сразу. Как видно, она наряжалась для посетителя, что было совершенно излишне. Такой карги Александр в жизни не видел. Темный балахон и митра, расшитая каббалистическими знаками, только усиливали впечатление. Назвать Полихрони «доброй старушкой» Раевский бы не решился.

— Я беру за ворожбу двадцать пять рублей, — буднично предупредила хозяйка. — Моя дочь за песни и остальное пятьдесят, если, конечно, угодно будет с ней остаться.

Александр заверил, что готов заплатить всю сумму старшей из обитательниц мазанки, только бы ее колдовство подействовало.

— Жалоб нет, — отрезала Полихрони. — У вас имеется вещь, принадлежавшая предмету страсти? Можно ворожить и на имя, но золото надежнее.

Раевский снял с шеи медальон. Подумать только, Лиза подарила ему эмалевый портрет в 1817 году, и он долго не носил, а потом надел. После ее свадьбы.

— Даже локон! — старуха подцепила кривым пальцем темную прядку, спрятанную в медальоне.

Александр вздрогнул. Ему захотелось отнять у нее волосы Лизы. В прикосновении этой твари было что-то кощунственное. Полихрони помусолила прядь, понюхала, хмыкнула и кивнула. Помогавшая ей дочь развела огонь в переносном треножнике. Остро запахло сандалом.

— Подойди, дай руку.

Полковник подумал, что ведьма собирается гадать по ладони, но та вытянула нож с волнистым лезвием и знаком приказала закатать рукав рубашки. Он повиновался.

— Крови много не будет, — успокоила хозяйка.

Железо рассекло гостю кожу на предплечье. Темные, густые капли упали в огонь, и почти тут же старуха поднесла к лепестку пламени локон. Волоски затрещали и съежились. Полихрони отряхнула пальцы.

— Эта женщина тебя не любит, — презрительно бросила она. — Сам виноват.

Александр не скрыл раздражения.

— Ее можно вернуть?

Ведьма пожевала губами.

— Бросим карты.

Калипсо протянула гостю платок, чтобы остановить кровь, а ее мать тяжело проковыляла к столу и, достав из-за пазухи засаленную колоду, потребовала снять. В центр она положила трефовую даму, сверху — раскрытый медальон. Вокруг Лизы огромной звездой разметался пасьянс. Старуха начала поднимать карты, то фыркая, то качая головой, то бормоча под нос по-гречески.

— У тебя есть соперник, — наконец сказала карга. — Но он сам себя погубит. Не заботься о нем. Женщина много слез прольет из-за клеветы. Она вызовет большую страсть у большого человека. Счастья между ними не будет.

«Это Воронцов», — подумал Раевский.

— Счастья уже нет.

Полихрони покачала головой.

— Есть защита. Очень крепкая. Пока муж от нее не отвернулся, мне не достать.

— Что же делать? — взмолился Раевский. — Ты денег хочешь? Я дам больше.

— Дурачок, — рассмеялась гречанка. — Я говорю, что могу. А уж ты решай. В моей силе положить между ними остуду.

— И то хлеб, — вздохнул Александр.

Пифия вернулась к треножнику. Дочь придвинула туда высокий стул. Старуха взгромоздилась на него и взяла в руки белую трость. Помахивая ею над огнем, она мало-помалу впала в полузабытье, шепча заклинания на смеси греческого, древнееврейского и арамейского языков. Раевский недоверчиво следил за ней и чувствовал, что его крепко надули. Наконец Полихрони начал приходить в себя. Пот градом катился с ее лба, балахон взмок. Она выглядела так, будто пробежала версту по дороге в гору.