Наследник

Еще сообщили доверительным тоном, что видели на могиле старшего сына, с которым отец не общался то ли десять, то ли все пятнадцать лет. Якобы тот плакал. Я подумал, что не найдется ни одного отца, не поладившего с собственным отпрыском, кто не мечтал бы увидеть его плачущим на отцовской могиле. Несбыточная, драматичная, непередаваемая, такая правдивая чушь. И мечты отцов, и то, что подумал.

Что до покойного, то меня он «пробил насквозь» лишь одной мыслью, оформленной в стиле «исповедь». «Сколько слов я перевел на то, чтобы насытить бумагу хоть каким-то содержанием, – доверился мастер юнцу, приобняв последнего. – Это и есть мое личное, писательское кладбище».

Несмотря ни на что, ни на личное отношение к персонажу, ни на сквозанувшее самолюбование, – о «писательском кладбище» мне понравилось, врать не буду. Да, спёр у лекарей. Ну и что? Не одним же им горевать так образно, так красиво.

Несмотря на отсутствие за питейным столом, покойный творец по-прежнему цепко держался за сознание местной публики. Его почитали как личность незаурядную, даже легендарную. Поскольку прорвой он был наиредчайшей… Слово это – «прорва» – произносилось уважительно. И вовсе не потому, что о покойных принято говорить с оглядкой. Так он впечатлил граждан уникальной выносливостью. Я выступил с идеей поставить опыт: плеснуть одинаковое количество водки на соседние с писательской могилы, на его, разумеется, тоже, и замерить темп всасывания. Общество окроплять кладбище драгоценной жидкостью категорически отказалось, но потребовало от автора идеи подробностей сугубо технических.

– Чем замерять? – нацелились на меня сразу несколько пальцев.

– Специальным замерителем, – успокоил я пытливые умы.

И тема была исчерпана.

Нынче все дети знают, что пьянство – это болезнь. И за это ему, пьянству, – бой! Но детям – взрослые постарались – неведом нюанс: недуг этот часто протекает для больного удивительно радостно. С другой стороны, – дети же… У них еще все впереди. Пробьёт час – сами разберутся.

Все эти воспоминания мне приплелись потому… Почему? Потому что люди в нашей пьющей компании нетворческие, приземленные. Не затеваясь с раздумьями, пусть и на реальном примере, они поженили писательский труд с неумеренным пьянством. Так элитное ремесло угнездилось в списке «для застолий опасных». Потому и замалчиваю я свое увлечение. Не хочу, чтобы отлучили. Писателю рядом с народом тереться – первейшее дело. Я даже псевдоним себе выдумал. На будущее. Чтобы на мелочи не сгореть. Правда, товарищи мои только в метро читают. Чужое, через плечо, с той страницы, что в тот час распахнута. Но кто знает.

«Очень предусмотрительно, Ванечка. Я о псевдониме».

«Не язви».

«И что, с позволения спросить, выбрал? Хотя бы звучное?»

«Можно подумать, ты не знаешь?!»

Однако же, Беловежская Пуща… День отлучения от сцены, на которую я еще не взошел. Помню, закрывал один глаз под нежное пение дворника-белоруса, другим зорко следил за справедливостью розлива. Внутри невидящего глаза из темных глубин сознания китом-убийцей всплывала до немоты странная сцена. Я сразу понял, что навеял ее глумливый ответ неизвестного старого пердуна. Того, что отверг мою гениальную пьесу.

«Создатель… – доносился шепот из мрака, и я понимал, что это зовут меня. – Я твой главный герой. Я тут – вот же досада, блин – весь расползаюсь. Аккурат в середине. Никак не могу удержаться весь вместе. Спасай, молю…»

«Как?» – не нашелся я, и герой с тыла явился в глазное яблоко прохудившейся посередке скомканной простыней. Явно несвежей. Простыня вдруг исчезла, осыпавшись грязно-белой кучкой опарышей, а те – шасть во все стороны, кто куда. В жизни не видел, чтобы опарыши так споро расползались. Я и опарышей-то не видел, поскольку не рыбак. Однако у каждого человека, особенно в детстве, проявляется внутреннее, необъяснимое простым опытом знание. Это – папа, это – мама, это – кошка… Даже если до самих слов еще далеко…

А это – опарыши.

Я не сомневался – они и есть. Как был уверен и в том, что сейчас мне от них, расползшихся, станет окончательно тошно. И подумал: «А меня ведь предупреждали! Да-да, тем самым обидным письмом, из театра. Про вред и последствия расползания. Но серьезные предупреждения, на которые следует реагировать ответственно, рассылаются заказными письмами! Только так! А не абы как – по дороге закинул конверт в почтовый ящик, и извольте, нате вам…

– Мы это… игнорируем как несерьезное! – помню, оповестил я собрание.

Услышал в ответ:

– Во Ванька дает! Глядите, не скопытился наш пацан. Крепыш. Молодц'a.

Еще в памяти сохранилось, что на словах «Как олени, с колен пью святую твою…» я уперся рогами в паркет и застыл. Последняя мысль, посетившая мой счастливо угасающий разум, была геополитической с неброским зоологическим оттенком. «Пуща теперь – заграница. Хотя вроде бы мы с ней одно государство, но это не то, в котором живу я. Непорядок. Их то ли бизон, то ли як – тоже не наш. А песня? Песня наша, душевная.

– Не пущают Ваню в пущу! – пустил я от расстройства слюну в уголок рта и затих. Слюну никто, кроме меня, не заметил.

«Рога» – это, конечно, такая метафора. Откуда им взяться, если понимать, что проститутки не изменяют? Смешно думать по-другому. Но если отринуть наличие костяной поросли как невозможное, исчезает единственное разумное объяснение тому, что последовало. Человек на трех точках – два колена и лоб (руки в карманах, что-то искал), – весь затёк, но проспал два часа. Возможно, дольше. На бок завалился, только когда толкнули. Приснопамятный, ныне покойный писатель локоть попытался пристроить. Строение черепа у меня совершенно обычное. И головные уборы всю жизнь ношу обыкновенные, то есть магазинные. Никаких ателье с индпошивом, гарантирующих придание плоским частям головы видимости привычных для нормального человека форм. Что может противостоять законам физики пьяных тел? Только рога! «И парил рогатый…» Это, похоже, я вычитал у кого-то о месяце, в смысле – о молодой луне. Помню, после такого чудовищного сравнения я неделями опасался смотреть в ночное небо. Разве что в плохую погоду, чтобы проверить и убедиться: точно заволокло, не парит. Впечатлителен, стало быть, до ужаса.

Обстоятельное мужское застолье, которое я завершил в необычной позе, состоялось по поводу. Не просто так собрались, не ради задушевного пения. И не ради меня. Хотя, как уже рассказал, мне нужно было напиться больше других. Обмывали пока еще не состоявшуюся удачу. Суть ее я подзабыл, размылась суть. Помню, как убеждал поначалу приятелей наперед за удачу не пить. Мол, плохая примета. Предлагал сменить повод, набрасывал кое-какие идейки. Одна из них мне показалась логичной и… весомой. Как все историческое. На этикетке настойки значилось «горькая», и я подумал, что проигранная монголам битва на реке Калке как нельзя лучше подходит для тоста. Следовало, однако, поторопиться, так как, не ровен час, уже где-нибудь переписывают поражение на победу, – понукал я товарищей. Товарищи мои оказались людьми толстокожими и предложением не прониклись. Кончилось тем, что лишенная суеверий компания пила за предстоящее, ну а я – за мир во всем мире. Не очень, надо сказать, за него пилось. Наверное, потому, что глупо пить за безнадежное. Впрочем, чужие суеверия – тоже материя скучная.

Вскоре выяснилось, что все одно лучше уж поднимать стаканы за безнадежное, чем за будущее, лишая его надежд. Накликали мужики неудачу. Или «припили». Приманили то, что разумные люди отваживают. Все это как-то было связано с «доподлинным» белорусом. Он только что прописался в нашей компании, планов имел громадье, все с прибылью. Ну да… Этим будущим благополучием он и делился, восхищая народ щедростью. За это пили. Точно. Вряд ли в голове белоруса уже тогда поселилась мыслишка «перекинуться» однажды в узбека. Тоже «доподлинного». Повода не было. Что и говорить, сумел удивить, чудак.

– По матери я кто? – будет он позже тыкать в меня, недоверчивого, пальцем. – Доподлинный узбек!

– По матери ты…

Я продолжу мысль, как подсказали, «по матушке», без купюр, но он не обидится.

– Забудь про Егора. Был Егор да сплыл весь, – попросит. – Ер нынче мое имя.

– Я буду звать тебя Жо.

– Это с какого такого перепугу?

– Егор, Георгий, Жора, Ер, Жо… Понятно? Правда, рожа у тебя всё равно как у Егора.

– Это до поры до времени, – напустит он туману, и я заткнусь озадаченный: никак на «пластику» белорус решился ради места дворника? А что, если я совсем не так жизнь живу? Но тут мама вмешается: