Наследник

Лично я лишь раз слышал «Беловежскую Пущу» из его уст. Кажется, в тот день кто-то при сомнительных, однако воистину благословенных обстоятельствах разжился парой-тройкой бутылок беленькой и дюжиной пива. У меня же оказались заначенными две банки килек в томате, шмат сала, три четверти бородинского. Плюс нормальная «жэпэ» в наличии, то есть жилплощадь. Но только: «Тсс! Не шуметь! Хозяйка – редкая сволочь… Подумаешь, на участок отъехала – соседи враз донесут, супостаты».

Всеё удачно совпало, мне позарез нужен был праздник. Утром получил письмо из литературной части известного и почитаемого московского театра. Туда я отправил плоды полуночных терзаний. Не просто по почте, а через хороших знакомых, вхожих, так сказать. От маминой помощи, дурак, отказался. Дурак и гордец. Со всех сторон грешен.

«Ну наконец-то прозвучало здравое слово. Заметь, ты сам его произнес».

«И что? Всё равно по-твоему… нельзя, неправильно это. Так что я не жалею».

«Жалеешь».

«Не о том».

«Ну конечно! Сейчас мы начнем ломиться в непризнанные».

«Мам…»

«Ладно, чего уж там, ныряй в рефлексию, раз так хочется. Но лучше вспомни, как долго ты ответа ждал. Я бы тебе такой же за пару часов устроила. А может, и сразу. Все, все, все. Больше ни слова. Молчу».

Ответ из театра, это правда, не приходил незаслуженно долго. Не случись мне провожать «почтальона» до нужной двери, непременно бы заподозрил, что меня провели и никто никуда рукопись не отнес. Задержка тревожила, но больше, разумеется, содержание будущего ответа. Я улавливал тайную связь между словом и временем. Все было не зря, реальность легла точно туда, где ей постелили предчувствия. Первое разочарование настигло меня уже у почтового ящика с нераспечатанным конвертом, на котором стоял штамп театра. «Могли бы на заказное потратиться», – подумал я с неприязнью к нечутким и жадным людям. Эта совершенно детская обида тут же закрасила радугу-дугу надежды темно-серым. Сама же завязалась во мне неправильным морским узлом, который не развязать, только рубить. Но нечем, и по живому. Я малодушно подумал оставить письмо, как оно есть, до лучших времен. Войдя в комнату, быстро с собой справился и понял, что план был хорош. В том смысле, что лучше бы мне смалодушничать.

«…Образ главного героя в середине пьесы совершенно неожиданно и непростительно расползается…» И тогда не поверил, и сейчас не желаю верить, что такое мог написать штатный сотрудник. Наверняка дали по старой памяти подзаработать какому-то желчному, списанному в тираж старпёру. Тот и оттянулся на мне, упырь, на весь белый свет обиженный. Даже не задумался, что мы с ним в одной команде – мне этот белый свет тоже не слишком белый! Известное дело, что поле, на котором растут рецензенты, засевал Герострат. И все же… «Злобное говно!» – подумал я о неизвестном мне критике. Однако никому не пожаловался и не нахамил, как он мне. Хотя возможностей было хоть отбавляй – среди людей живу.

«Не унижусь!» – распорядился собой. К мудрому, в то же время почти повстанческому решению самовольно примазался еще один, «параллельный», мотив утаить перед собутыльниками свое горе. Узнай они, что я наметил писательством пробавляться, незамедлительно вычеркнули бы из компании. «И черт с ним, – сказали бы, – что комната будет простаивать». Из экономии выперли бы из коллектива. Или из жадности. Хотя в чем разница, если жмоты вечно экономят.

Дело было вот в чем. Одно время по соседству со мной, жил литератор. Был он востребован столпами общества, а следовательно, и самим обществом, поскольку без указаний оно бы страдало в сомнениях – кому и чему следует отдавать предпочтение. Оттого самостоятельный выбор был бы как пить дать сомнительным. Несколько удивленные вкусами столпов массы послушно плелись предложенным курсом.

В стране баснописец славился премиями, тиражами, публичными выступлениями, скандальными разводами и выходками детей-мажоров. В кругу же отдельных жильцов нашего дома, понимающих толк не столько в литературе, сколько в том – «кто ты есть по жизни?!», то есть среди авторитетных, уважаемых граждан, его выделяли отнюдь не творческие озарения. И даже не внешность, бесспорно неординарная: лицом литератор в профиль напоминал белугу. Недоброжелатели пошучивали, будто известный сорт водки был скрытно назван в его честь. На манер тайных президентских указов о наградах за то, о чем общественности знать не положено, то есть за всяко спорное. Или вообще за дружбу. И тем, кого эта общественность по большей части не жалует и может разгневаться вплоть до нездоровых для страны митингов. Справедливости ради готов признать, что есть наверняка среди награжденных «по-тихому» достойные и заслуживающие публичных почестей исключения. Вот только публичность им по роду деятельности противопоказана как горчица язвенникам.

– Откуда нам знать об этих указах, если они тайные? – выступил мой вечный внутренний оппортунист. На публике выступил, в голос, в мой голос.

– А смекалка? – призвали меня к народоведению.

– А статья за разглашение? – приняли мы перчатку. Вдвоем, в один голос.

Смекалистый стушевался и стих. Легендой, отчего водку скрытно – скрытно! – назвали «в честь» нелестного прозвища льстящего власти писателя, недоброжелатели себя не обременили. Похоже, вообще не озаботились об этом подумать. Ничего удивительного: недоброжелательство, как известно, весьма примитивное занятие, но здорово развивает внятность шепота, доводя его до сценического. Наверное, поэтому оно так распространено в актерской среде. И в спецслужбах, тех, где без актерства никак.

Я в этих «полках-полчищах» не состоял и обладал личной версией, почему именно о водке в связи с описателем нашей жизни судачили. Полагаю, версия была весьма ветреной и верность мне не хранила. Мне бы другое подумать, но не хватило самоуверенности.

Выпивать писатель умел. Виртуоз. Честь ему и хвала. Любил дорогие коньяки, при этом снобом, несмотря на потворствующие обстоятельства, не был, не гнушался и питьем попроще. Даже простым пойлом, тем что совсем «погружает в народ», не брезговал. В то же время чем дешевле была выпивка, тем больше взыскательности предъявлял литератор к закуске. Я усматривал в этом специфическое чувство баланса вкусов и без колебаний оправдывал странность. Но одно дело оправдывать, а другое… Не выходило ни у меня, ни у наших сотоварищей капризам писателя потакать, возможности такой не было. Тот иногда задирался, руками вальсировал в такт словам, бубнил что-то о проверке на человечность. Тем не менее застолье не покидал, только пил насупленным. Белуга, уволенная начальством за утрату доверия. Зрелище не для слабонервных.

Меру свою он знал. Как и то, что для всех прочих, сирых, она мерцала далекой недостижимой звездой. К моей зависти можно было швартовать катера. Все без исключения групповые застолья писатель приканчивал в одиночку, без собеседников. Физически они (часто мы) никуда не девались. Молчаливые, на все согласные, оставались под боком. Увы, ни беседу, ни даже короткий тост собрание поддержать не могло. Будь – и одиночным кивком. Совершенно бесполезный для важных дел контингент. Когда же очухивались с надеждой, что осталось «пять капель» поправиться, много нехороших мыслей дерзко адресовали писателю. «Прорва» и «Вот же тварь…» были, полагаю, одинокой приличной парой посреди таких дум. Обвинять гада вслух мешал факт его непреложной принадлежности к коллективу, что возвышало оставшихся в глазах прочих компашек. Тех, что квасили без лауреатов.

Некоторое время назад спешно, не по-людски… – оно и понятно, не люди решали, хотя тоже поучаствовали, люди в белых халатах… – соседа призвали съехать под камешек, оплаченный Союзом писателей на престижном столичном погосте. Что и говорить, соседство литератору досталось куда солиднее, чем при жизни. Не верю, что родственники при выборе места последнего преткновения думают об усопшем. Он уж точно ни с какой стороны не озабочен проблемой престижа. Что до моего знакомца, то, на мой взгляд, – банку салаки втиснули в стеллаж осетровых. Впрочем, это личное. Талант автора меня не впечатлил. Скорее даже огорчил. Разве талант может огорчать? Безусловно, если иметь в виду пытку чтением. Или нюх участкового на траву.

Кто-то «злопыхнул» мне в ухо, что профиль на надгробном камне исполнили избыточно комплементарно, совсем не похоже на оригинал. Из той же профессиональной среды, но другой. Смахивает на пушкинский. Больше севрюжий, чем белужий, если принять на веру знания шептуна в области ихтиологии и простить хамство в отношении непререкаемого авторитета. Втягиваться в дискуссию было не с руки, и я уклонился. В прямом смысле – изъял ухо из непосредственной близости чужого горячего дыхания. Лично я думаю, что надгробья не то место, где нужна достоверность. В конце концов, по большей части изображения видят посторонние люди. Незнакомцы поглядывают на незнакомцев. К тому же делают они это по большей части бегло – свойство граждан, поколениями привыкших жить «из-под полы». Или «исподтишка». Кому как свезло.